Стать Джоанной Морриган - [103]
Всю дорогу до дома я размышляю, как все исправить – если еще что-то можно исправить. Первым делом надо будет написать письмо с извинениями «Soup Dragons». И «C+C Music Factory», и «Inspiral Carpets», и «U2», и еще где-то трети всех существующих групп, если честно. Господи, как накладно быть стервой, вставшей на путь исправления. Я разорюсь на одних только марках.
Потом мне придется временно отказаться от всякого общения с Джоном Кайтом – чтобы не видеть, как он смотрит на меня в печали. Я этого просто не выдержу.
А затем надо будет вернуться к тому, как я писала раньше – до того как превратилась в сердитого злобного старикашку, которого бесит, когда по соседству играют детишки, и он прокалывает их мячи, если те залетают к нему во двор. Я должна доказать, что я более-менее порядочный человек. Это будет мой следующий шаг.
Разумеется, все это требует времени. И не отвечает на главный вопрос: «Что мне делать сейчас? Сегодня. В ближайшие полчаса. Сию секунду».
Единственное, что приходит на ум: вернуться в детство – и пусть меня снова найдут у подножия лестницы, – только на этот раз я буду вся переломана по-настоящему. Потому что, когда ты ломаешь себя, это значит, что ты искренне сожалеешь о своих ошибках, а я действительно сожалею. Это не просто укоры совести. Это то исступленное, всесокрушающее раскаяние, когда хочется биться головой о стену.
Я уже дома, у себя в комнате. Осушила почти полбутылки «Джека Дэниелса» и теперь очень тихо режу себе бедро бритвой. Это самое близкое, что я сумела придумать на замену другим вариантам: броситься с лестницы или разбить себе голову о стену. Я выбрала ногу потому, что бедро напоминает кусок свинины, а свинину я резать умею. Если ты собираешься искромсать себя бритвой в приступе остервенелого самобичевания, почему бы не применить знания и навыки, почерпнутые из раздела «Мясо» в книге «Традиционная английская кухня» Дороти Хартли.
«Свиной пирог (XIV век): Выпотрошите свинью и разделайте на куски. У хорошей свиньи каждая часть идет в дело. Свинья, забитая в ноябре, обеспечит семью свежим мясом, окороками и пирогами вплоть до Рождества».
Первый разрез получается очень болезненным. Я тут же делаю и второй – просто чтобы отвлечься от боли – на этот раз на руке. И потом еще восемь, один за другим. В опрометчивой ярости.
Мне действительно больно. Я удивлена.
Я как-то не ожидала, что будет больно, когда режешь себя сама. Мне до сих пор в это не верится, даже теперь, по прошествии стольких лет. Как не верится в то, что единственный способ бросить курить – не закуривать следующую сигарету, единственный способ не напиваться – не пить вообще, и единственный способ хранить секреты – никому ничего не рассказывать.
Но тогда боль окупилась мгновенно. Я сижу, стиснув зубы, и вдруг понимаю, что я изменилась. У меня больше нет ненависти к себе. Миллион черных птиц в моем сердце – яростно бившихся о прутья клетки – теперь спят на земле. Чудище с миллионами глаз, которого я не могу ни назвать, ни осмыслить, ни вместить в себя, сгинуло без следа. Остались только горячие красные линии у меня на руке и ноге.
Теперь мне понятно, в чем смысл этих манипуляций, когда режешь себя до крови. Они переводят эмоции в действия. Это преобразователь. Схема для упрощения сложного. По сути, бумажка с инструкцией.
На самом деле все происходит так скучно и прозаично, что я даже немного теряюсь. Я думала, всплеск эндорфинов запустит мощную эйфорию с оттенком легкой байронической грусти. А я просто чувствую себя глупо – и злюсь на собственные конечности. Злюсь на собственную кожу.
Но при этом мне очень спокойно и почти хорошо. И только через минуту до меня доходит, что крови, льющейся из порезов, как-то уж слишком много.
Даже из моей комнаты наверху слышно, как в спальне Крисси гремит «Velvet Underground». «Смертельная песня черного ангела» играет на полной громкости. Я иду вниз, стучусь в дверь Крисси и говорю бодрым голосом:
– C’est moi![8] Праздник приходит к вам в дом!
Обычно я получаю в ответ «Отъебись и умри», но сейчас Крисси молчит. Я открываю дверь. Крисси лежит на кровати одетый, в окружении бесчисленных полок с растениями. Музыка оглушает: жутковатый пронзительный визг скрипки Джона Кейла, периодический рев тромбона и голос Лу Рида, поющего, как зачарованный голем. В катакомбах Парижа и то веселее, чем в этой комнате. Это какой-то унылый мидлендский оссуарий.
– Так ты убьешь все свои саженцы, – говорю я.
– Этот город меня убивает, – отвечает Крисси тусклым, невыразительным голосом. Я стою в дверном проеме, жду, когда Крисси взглянет на меня. Он все-таки оборачивается ко мне и мгновенно меняется в лице.
– Боже, Джоанна! Что с тобой? Что ты наделала?
– Я хотела как лучше, а получилось как всегда.
Он спрыгивает с кровати, побегает ко мне и закатывает мой рукав.
– Ебитская сила. У тебя кровь так и хлещет. Надо наложить жгут, – говорит он деловито, подходит к комоду, достает свой школьный галстук и перетягивает мне руку чуть выше локтя.
– Подними руку вверх и держи, – говори Крисси. – Кровь должна остановиться. Господи, от тебя
