Стать Джоанной Морриган - [101]

Мы подходим к кусту восхитительных желтых роз, читаем на табличке название сорта: «Золотой дождь» – и впадаем в истерику. Я боюсь, что смотрители парка погонят нас прочь, потому что Джон ревет на весь сад, как сирена:

– ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ! Тридцать лет люди выводят новый сорт роз, что-то там подрезают и прививают, и опять подрезают и прививают, а потом называют их ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ! Охренеть! Почему не ЗОЛОТУШНЫЙ ПОНОС, вы, дебилы? Почему не РАДУЖНАЯ МАЛАФЬЯ?

Я забираюсь в фонтан и брожу по колено в воде, Джон сидит на бортике, курит и рассказывает о своем последнем визите в больницу к маме:

– Теперь она даже не смотрит на меня, Герцогиня. Просто сидит у окна, смотрит на улицу и перечисляет, что видит, пока не закончится время для посещений.

Я сочувственно бью его кулаком по бедру, и он говорит как-то даже слегка удивленно:

– Я никому не рассказываю об этом. Только тебе, сестренка.

 Мы идем в зоопарк – Кайт покупает билеты, – сидим на лавочке, курим и слушаем пронзительные вопли гиббонов, перекликающихся друг с другом на верхушках деревьев.

Мы оба изрядно пьяны – джин допит до капли – и тихонечко подпеваем гиббонам. Кайт выступает дуэтом с одиноким самцом, вплетая строчки из собственных песен в истошные вопли зверюги. В этом есть что-то невероятно прекрасное: наблюдать, как мужчина, которого ты любишь, поет дуэтом с гиббоном, – обезьянья тоска воспаряет к бледной луне, уже проступившей на синем небе высоко над вольерами.

Весь день я курила как паровоз – чтобы увеличить до максимума остроту ощущений, чтобы вобрать в себя происходящее полностью и целиком. Когда я открываю вторую пачку «Силк Ката», Джон на секунду прекращает петь и смотрит на меня.

– Я в жизни не видел, чтобы кто-то курил так же жадно и самоотверженно, как куришь ты, – мягко произносит он.

– Уж кто бы говорил. – Я щелкаю зажигалкой. – Я начала курить из-за тебя.

– А я начал курить из-за Джона Леннона. – Кайт вздыхает и берет сигарету из моей пачки. – Рок-н-ролл – никудышная нянька, малыш.

Я смотрю на него, и внезапно мне в голову приходит мысль, которую я не могу удержать в себе. Потому что иначе меня разорвет. Я должна сказать Джону.

Я беру его за руку и тащу к вольеру с волками – что-то шепчу, заикаясь и захлебываясь словами, – туда, где Уитнэйл произнес свою эпохальную речь и где я сейчас произнесу мою. Джон поправляет запонки и говорит:

– Ну?

– Я все продумала, и рассчитала, и пришла к выводу, что нам надо поцеловаться, – решительно говорю я. – Нам надо поцеловаться, причем прямо сейчас. Это очень неправильно, что мы с тобой до сих пор не целовались. Надо это исправить. Нам нужно поцеловаться, чтобы уже окончательно все понять. Сколько можно жевать сопли? Давай целоваться. НАМ ДАВНО НАДО БЫЛО ПОЦЕЛОВАТЬСЯ!

Это последнее, что я могу вспомнить более-менее четко, проснувшись наутро: как я говорила Джону о поцелуях перед вольером с волками в Лондонском зоопарке.

А что было потом? Что потом? Я не знаю. Дальше все тонет в залитом джином тумане – клетки мозга, удержавшие тревожные воспоминания, уничтожены алкоголем. Неплохая система защиты на самом деле.

Я открываю глаза.

Я лежу на кровати в гостиничном номере Кайта – на покрывале, полностью одетая. Джон еще спит, лежа в ванне, тоже полностью одетый. Я смутно припоминаю, как он говорил: «Теперь моя очередь спать в ванне, Герцогиня». Значит, мы все еще разговариваем? Он на меня не обиделся, и ничего страшного я не сделала – хотя как раз таки сделала. Я заговорила о поцелуях. Ох, Джоанна… Никогда не говори о поцелуях. Никогда в жизни. Прежде чем что-то делать, включи голову и подумай.

Чем я сейчас и займусь. Вернусь домой и буду думать.

Я собираю рюкзак – сгребаю все пепельницы со стола, как меня научил Кайт, – и пишу ему записку: «Мне пора домой. СПАСИБО. Извини, если что. Пепельницы я, конечно, взяла. Хххх».

Выхожу из отеля – где я вообще? Кажется, в Сохо. Я еще пьяная? Да. Я решаю пройтись до вокзала пешком, чтобы чуть-чуть протрезветь. Я разговариваю с собой, как с растерянным ребенком. Или как будто с Люпеном, когда ему страшно. Чего мне хочется по-настоящему? Кем мне действительно хочется быть?

Я вспоминаю, как мне представлялась взрослая жизнь: блистательный Лондон, бесконечные вечеринки, и я вхожу в комнату, и меня встречают бурными аплодисментами, и все восторгаются моей новой статьей, все восхищаются тем, что я делаю и что пишу. Мне кричат «Браво!» и угощают меня шампанским, как угощали бы Оскара Уайльда на премьере его очередной дерзкой пьесы.

А что происходит на самом деле? Выходит новый номер «D&ME», и мне в лицо плещут пивом, потому что я назвала кого-то из музыкантов «тупорылым никчемным мудлом».

Многие меня не любят. Но ведь они же должны понимать, что это все наносное, что внутри я хорошая, добрая и благородная. Что я люблю этот мир! Они должны чувствовать, что скрывается за моими откровенно грубыми словами. Что под маской прожженной стервы прячется хрупкая, ранимая девочка, которая все еще мечтает о таксе и плачет из-за Нельсона Манделы.

В киоске на Юстонском вокзале я покупаю свежий номер «D&ME». Хочу провести эксперимент. Я притворюсь Джоном Кайтом – представлю, как он просыпается в недоумении, почему Герцогиня, его добрый друг и приятель, вчера вечером грязно его домогалась, и, наверное, решает, что у нее малость поехала крыша, – я прочитаю все свои обзоры за эту неделю, как их читал бы Джон Кайт, и попытаюсь понять, с точки зрения Кайта, хороший я человек или нет. Я испытаю свое журналистское «я» и попытаюсь понять, сколько в нем, собственно, от