Старый шут закон - [171]

Самой бодрой на вид казалась злополучная четверка: Транк, Поло, Хесус и Агапито. Если они и завидовали освобожденным, то внешне ничем себя не выдавали. По правде говоря, никто из них и не рассчитывал на лучшее.

Поло Гарсиа с первого же дня процесса смирился с тем, что он — efectivamente chinga’o. Хесус Хуарес знал — в конце концов он выйдет на свободу, но только после долгого, трудного испытания его веры.

Что касается Агапито Ортеги, то он вовсе не ругал себя за то, что произвел на судью скверное впечатление. Больше того — он затаил на товарищей обиду, поскольку они не поддержали его решительных протестов. Нет чтобы бороться, как борются стойкие большевики, так они его еще одергивали, почище этого вражеского судьи. Да и адвокаты хороши. Не вызвали давать показания, а он ведь так хотел разоблачить власть имущих — этих врагов рода человеческого и притеснителей бедноты. Он мечтал принести себя в жертву, пострадать и погибнуть во спасение людей, а они… они убили его мечту…

Все против него. Ладно, подождем до суда, а уж если и там ему не дадут слова, он заговорит прямо со скамьи подсудимых — никакой судья не заткнет ему рот. А когда его поведут на казнь, все заплачут. «Самый униженный из униженных, — скажет народ, — а как чист сердцем…»

Чтобы скрыть эти мысли от товарищей, он всю дорогу до тюрьмы ругался и бормотал под нос проклятия; Вуди Лусеро в конце концов рассмеялся: «Агги все еще дуется», и Агапито оставили в покое.

Транкилино де Вака яснее всех понимал смысл происходящего. Он с самого начала знал, что если кого и отправят назад в тюрьму, так именно его. А удастся им кого-нибудь послать на электрический стул, то этой жертвой опять-таки будет он.

Он, правда, думал, что дело состряпают более ловко. Свидетели показались ему просто «сапожниками». Если отбросить все противоречивое и темное в их показаниях, то единственное реальное обвинение против него заключается в том, что он замахнулся молотком на Бэрнса, а уж большей брехни и выдумать нельзя. Бэрнс, правда, не посмел заявить, что Транкилино хотя бы коснулся его, да и никто другой не обвинил его, как он боялся, будто он ударил этим молотком Фоунера. Если вытянуть из придурка Альбенисио Мирабаля правду, то все их выдумки развалятся как карточный домик. Может, именно этого они и боятся? Может, потому осторожничали…

И Транку не пришлось притворяться оптимистом, когда товарищи стали настойчиво расспрашивать его, какого он мнения о процессе. Он высказал, что думал.

— Чужие мысли я читать не умею, camaradas, а уж когда дело касается буржуйского судьи — и подавно. Не знаю, по какому там принципу он нас выбирал. Может, монету кинул, а потом взял и добавил трех женщин, чтобы не обвинили в любви к мальчикам.

Транк слышал, как его шутку пересказали по-испански тем, кто стоял подальше.

— Типичные либеральные выкрутасы: с одной стороны, с другой стороны… На суде вы услышите то же самое. Разница, и большая, только в том, что там у нас будут присяжные, а среди них — рабочие, и даже испанского происхождения. А они в жизни не признают нас виновными в умышленном убийстве. Так что, если кто беспокоится насчет электрического стула, пусть вспомнит совет товарища Хэма: «Вникай в суть». Худшее, что нам могут припаять, — это убийство по неосторожности. Майк, как это по-другому называется?

— Нечаянное… нет, не так…

— Непреднамеренное убийство, — сказал Вуди. — Это когда ты пристукнешь какого-нибудь сукиного сына невзначай.

Эта шутка тоже пошла по грузовику.

— Eso es[165]. А по такому обвинению хуже пожизненного заключения не дают. Неприятно, конечно. Но ведь можно продолжать борьбу — обжаловать приговор, требовать пересмотра дела… Quien sabe?[166] Я что хочу сказать — хоть в живых останемся, а до сегодняшнего дня я в этом не был уверен. Главное — и для Транка это действительно было главным, — чтобы партия жила и боролась, пока мы сидим за решеткой. Тогда и мы сможем бороться. Иначе… нет, ни о каких «иначе» и думать нельзя.

Когда грузовик сбавил ход перед тюремными воротами, Транк пожалел, что не сорвал во дворе позади суда травинку. Она бы помогла ему подольше сохранить во рту вкус свежего воздуха…

Автобусы, нанятые в Компостелле для отправки бывших заключенных в Реату, подошли к тюрьме так поздно, что было решено ехать после ужина.

В женском крыле в отличие от мужского натянутости между освобожденными и отданными под суд не ощущалось. И чувства свои женщины выражали свободнее. Когда уезжающие проходили мимо камер, где оставались их подруги, железобетонные стены зазвенели от певучих голосов — от приветов мужьям, поцелуев детям и от проклятий властям Реаты. Даже те женщины, которые были едва знакомы, на прощанье обнимались, целовались и без удержу лили слезы.

Наконец шаги смолкли за хлопнувшей вдали дверью. Тишина стала невыносимой.

Нарушила ее Елена Старов; яростно крикнув: «Черт подери!», она с размаху хлопнулась на парашу и в буквальном смысле слова дала выход всему, что в ней накопилось.

Долорес Гарсиа, соседка Конни по камере, тихо плакала. Потом вытерла глаза рукой и попыталась улыбнуться.

— Знаете, что сказала надзирательница? Она говорит, что в день свиданий мне, может, разрешат увидеть моего Поло через проволочную сетку. Даже поговорить немного дадут.