Старый корабль - [36]

Сяо Куй не снимала траура почти год. Кое-где траур давно можно было не соблюдать, но в Валичжэне дело другое. Сложный обряд похорон, странные обычаи в последние годы всё время множились. За всем, связанным с покойниками, приглядывали лишь духи. Фигуру Сяо Куй в белом видели на улицах и в проулках чуть больше года, и из-за этого люди целый год не забывали о её горе. Увидев траурное одеяние, Баопу тут же вспоминал о погибшем в Дунбэе Чжаолу. Он понимал, что, узнай в посёлке о его связи с Сяо Куй, пощады ему не будет. Это то, что называется «воспользоваться затруднительным положением другого и нанести вред его жене». Чжаолу мог держать на него зуб за жену, но он не знает, он погиб под землёй. При мысли об этом Баопу трясло. В городке никто не знал об этом, никому и в голову не приходило, что молчун Баопу мог сотворить такое в ту ненастную ночь. Но Баопу судил себя сам. Сяо Куй в конце концов сняла траур, и всё в городке вздохнули с облегчением. Старый жёрнов вроде бы закрутился чуть быстрее, и лицо Сяо Куй порозовело. Она нередко нежилась на солнышке в проулке семьи Чжао с Малышом Лэйлэй на руках. Однажды при встрече от её жаркого взгляда Баопу даже опустил голову, повернулся и быстро удалился. С тех пор он издалека обходил этот старый проулок стороной. Потом он своими глазами видел, как Сяо Куй с ребёнком на руках разговаривала с дядюшкой Суй Бучжао. Тот посверкивал глазёнками и беспрестанно кивал. Вечером того дня дядюшка явился к нему в каморку и, хихикая, уставился на него. Баопу очень захотелось тут же выгнать его. Тот поглядел-поглядел на него и сказал: «Везёт тебе. Надо бы семью завести. Сяо Куй…» Баопу, взвизгнув, подскочил к нему. Дядюшка ничего не понял, а Баопу сурово проговорил, чётко выговаривая слова: «Об этом больше даже не заговаривай».

Баопу не переносил дядюшку лет с десяти. К этому добавился страх, когда тот чуть не забрал с собой Цзяньсу на свой кораблик, а он потом затонул. Потом был ещё один случай, из-за которого Баопу стал испытывать к нему ещё большее отвращение. Дело было свежим морозным утром Праздника весны. По старой традиции Баопу и Гуйгуй поднялись очень рано, чтобы встречать новый год. Взяли припрятанный в деревянной шкатулке кусок мыла и один за другим умылись. Комнатка наполнилась ароматом. По настоянию Гуйгуй Баопу разыскал и надел оставленные отцом кожаные туфли с квадратными носами. Ещё светало, и на улице было тихо. Для искоренения суеверий начальство распорядилось хлопушки не запускать и с новогодними визитами не ходить. Баопу позвал к себе Ханьчжан и Цзяньсу и попросил Гуйгуй кликнуть дядюшку. На маленьком столике были расставлены пельмени, слепленные из булочек и батата и сваренные на воде. Вскоре после ухода Гуйгуй с улицы донеслись звонкие звуки. Все сначала подумали, что кто-то запускает хлопушки, и Цзяньсу выбежал посмотреть. Оказалось, двое возчиков все в поту шагают по улице и щёлкают кнутами. Вода в котле вскипела, ждали только дядюшку. Но тот не пришёл, Гуйгуй вернулась одна с покрасневшими глазами. По её словам, когда она стала стучать в дверь, дядюшка похрапывал; потом проснулся и, лёжа на кане, сказал, что назло не встанет. Она сказала, что его ждут на пельмени, он повторил, что назло не встанет. Стоя у двери, она продолжала стучать. Потом дверная щель стала понемногу намокать, и потекла вода. Сначала она не поняла, в чём дело, а потом сообразила, что это дядюшка стоит за дверью и мочится. И тут же побежала обратно. «Видеть его больше не хочу», — сказала она. Баопу и Ханьчжан были страшно рассержены. Цзяньсу лишь глянул в окно и сказал: «Ну, дядюшка даёт». — «Один он грешник у нас в семье Суй», — заключил Баопу, осторожно помешивая в кипятке чёрные пельмени… В тот день у него в каморке Суй Бучжао и хотел заговорить о Сяо Куй. Но, глянув на решительное выражение лица Баопу, делать этого не стал. В некотором изумлении он повернулся и поплёлся прочь. Провожая глазами его тщедушную фигуру: Баопу гадал, неужели тот знает этот проклятый секрет?

В тот вечер он до полуночи топтался по двору. Потом, в конце концов, не вытерпел и постучал в тёмную дверь младшего брата. Цзяньсу вышел с фонарём, протирая глаза.

— Не заснуть никак, — сказал Баопу. — Давно хотел поговорить. Душа болит.

Цзяньсу в одних трусах устроился на корточках на кане. Кожа его поблёскивала под фонарём, словно намазанная маслом. Баопу тоже разулся и сел на кане, скрестив ноги.

— Я тоже этим переболел, — посмотрел на старшего брата Цзяньсу. — Потом прошло. Если бы продолжал в том же духе, как ты, от меня бы кожа да кости остались.

Баопу горько усмехнулся:

— К этому тоже привыкаешь, я привык к тому, что мучаюсь.

Братья закурили. Цзяньсу покуривал трубку, опустив голову:

— Хуже всего просыпаться посреди ночи. В это время столько мыслей в голове ворочается, и если начать думать, точно уже не заснёшь. Чуть полегчает, если выскочишь за дверь и намокнешь от росы. А жар на душе можно снять, если ведро холодной воды на себя выльешь. Вот и боюсь просыпаться среди ночи.

Баопу, похоже, не слушал младшего брата.

— Цзяньсу, кто, по-твоему, у нас в семье самый большой грешник? — спросил он.