Старый гринго - [11]

Она застыла в нерешительности перед запертой стеклянной дверью. Старик шагнул вперед в тот момент, когда она протянула руку, собираясь сама открыть дверь.

— Позвольте, мисс, — сказал он, и она повиновалась и была довольна; нет, ей не чужды условности. И к тому же она, как говорится, уже не первой молодости.

Они оказались в зале для танцев. Старик не смотрел на зал. Он смотрел на нее и мысленно ругал себя за свое пристрастие к поспешности в оценках. Она, несколько успокоившись, огляделась, нашла место, где можно сесть, представиться и рассказать о себе — она Гарриет Уинслоу из Вашингтона, OK;[22] он не назвал себя, сказав лишь: я — из Сан-Франциско, штат Калифорния; она повторила свою историю — приехала обучать английскому языку троих детей в семье Миранда.

Тут она впервые показалась ему другой: не прозрачной и ясной, а — в силу обстоятельств — туманной. Гарриет Уинслоу поправила галстучек и разгладила складки на плиссированной юбке, будто перестала быть самой собой и стала женщиной, одетой в форменный наряд деловых женщин в США: костюм от «Gibson Girl». Да, она действительно не первой молодости, но еще молода, красива и, как он теперь знал, независима, не из тех, кто прыгает из материнской колыбели в мужнину постель. Она уже не видит жизнь в розовом цвете, не ведет беззаботную жизнь, сейчас уже нет. Но когда-то, наверное, знала, если эта гармония движений не благоприобретена, а впитана с молоком матери. Стремительная и уверенная элегантность прекрасной женщины тридцати лет.

О себе они не говорили. Она не сообщила ему об обстоятельствах, заставивших ее отправиться в Мексику. Он не сказал ей, что приехал сюда умирать, ибо все, что он любил, умерло раньше него. Они даже не сказали того, что у обоих вертелось на кончике языка. Не произнесли слова «бегство», поскольку не желали считать себя пленниками. Старик только сказал:

— Знаете ли, здесь ничто не может вас удерживать. Вы не отвечаете ни за революцию, ни за бегство ваших хозяев. Деньги принадлежат вам.

— Я их не заработала.

Эти слова были для обоих пустым звуком; хотя им никто и не говорил о том, что они пленники, этой ночью они чувствовали себя узниками чужих мест, запахов, шумов, приближавшегося пьяного веселья: пустыня держала их в кулаке.

— Я уверен, что генерал поможет вам выехать отсюда, мисс.

— Какой генерал?

— Вы знаете какой. Тот, что просил меня заботиться о вас.

— Генерал? — раскрыла Гарриет свои огромные глаза. — Он не похож ни на одного из тех генералов, которых я знала.

— Вы хотите сказать, что он не похож на джентльмена.

— Как вам угодно, только он не похож на генерала — джентльмена или нет. Кто его произвел в генералы? Я уверена, что он присвоил этот чин.

— Такое иногда бывает при чрезвычайных обстоятельствах. Однако в ваших словах звучит явная обида.

Она взглянула на него с полуулыбкой.

— Очень сожалею. Я не хочу быть неправильно понятой. Это всего лишь нервы. Дело в том, что армия для меня очень много значит.

— Я тоже не хочу быть навязчивым, но мне, судя по первому впечатлению, трудно представить вас…

— О нет, поймите, речь не обо мне, о моем отце. Он пропал без вести во время испано-американской войны.[23] Армии он обязан своим благополучием, и мы тоже. Не будь он в армии, ему пришлось бы просить милостыню на пропитание. И нам тоже. Я хочу сказать — моей матери и мне.

Но вдруг эта учительница, приглашенная в уже дотла сгоревший дом, эта воспитательница детей, которых никогда в глаза не видела и о которых знать ничего не знала, вдруг дернула головой, как раненая птица: в танцевальный зал, где укрылись американцы, ворвалось веселье гуляющего воинства. Люди завывали койотами и тихо смеялись, как индейцы, которые никогда не хохочут громко, подобно испанцам, и не хихикают жалостливо, подобно метисам.

Приглушенный смех и резкий рев трубы. Потом — внезапная тишина.

— Они нас увидели, — прошептала Гарриет, припав к плечу старика.

Нет, они увидели самих себя.

Танцевальный зал семейства Миранда был Версалем в миниатюре. Стены представляли собой два длинных ряда сплошных зеркал — сверху до полу, настоящая зеркальная галерея, предназначенная для воспроизведения — в непрестанном сладостном кружении — изысканных па и поворотов наезжавших сюда господ из Чиуауа, Эль-Пасо и других городков, чтобы станцевать кадриль и вальс на великолепном паркете, который сеньор Миранда выписал из Франции.

Мужчины и женщины из воинства Арройо смотрели на самих себя. Они застыли, парализованные собственным видом, отражением себя во весь рост, целостным изображением своих тел. Они медленно поворачивались, словно желая убедиться, что это не еще одна иллюзия. Они оказались в плену у массы зеркал. Старику пришло в голову, что ни мисс Гарриет, ни он сам не обратили никакого внимания на зеркала, когда входили сюда, ибо повидали на своем веку немало танцевальных залов: он — в огромных современных отелях, построенных в Сан-Франциско после землетрясения; она — где-нибудь на офицерском балу в Вашингтоне, на каком-нибудь вечере, устроенном ее галантным поклонником.

Старик тряхнул головой: нет, он не смотрел при входе на зеркала, потому что во все глаза глядел на мисс Гарриет.