Старые усадьбы - [54]

Все эти работы прервала жестокая, неожиданная смерть…

19 июня останки барона Н. Н. Врангеля перевезены в Александро-Невскую лавру и преданы земле на Никольском кладбище, соседнем к тому Лазаревскому, которому он посвятил свои первые строки в «Старых годах» — статью «Забытые могилы».

Пусть этот эпитет, позором клеймящий потомков, к могиле Врангеля не применит никто никогда!

А. Ф. Кони БАРОН Н. Н. ВРАНГЕЛЬ И РУССКОЕ ПРОШЛОЕ

15 декабря минуло полгода со дня кончины в Варшаве барона Николая Николаевича Врангеля. Полный сил, в продолжавшемся развитии своего таланта и в разгаре своей литературно-художественной деятельности, сошел он в могилу. Его неожиданная, его напрасная смерть не только огорчила его друзей, но и горестно отозвалась в сердцах людей, его лично не знавших, но знакомых с его трудами на страницах специальных изданий и для устройства выставок по истории искусства… К числу последних принадлежит и пишущий эти строки. Мимолетная и случайная встреча с бароном Врангелем не дает возможности говорить о живом впечатлении от его личности, о ее характерных чертах… Но тут выводит из затруднения одно из изречений Вольтера, который сказал, что есть книги и статьи, читая которые впервые испытываешь чувство приобретения друга, а когда перечитываешь, то встречаешь уже старого друга. Автором таких друзей был покойный Врангель, становившийся близким и дорогим по мере ближайшего ознакомления с тем, что он писал. Необходимые и в то же время редкие для этого свойства он вмещал в себе полностью. Во-первых, он обладал не только ученостью, но и знанием, что гораздо важнее, ибо первая почерпается из книг, а второе — из опыта, и небольшая частица последнего несравненно дороже по своим результатам значительного количества первой. Большая часть трудов Врангеля была разработкой его личного восприятия и непосредственного наблюдения — и это придавало особую осязательность тому, что он описывал. Он как бы говорил своему читателю: «Пойдем посмотрим вместе на то, что я встретил и видел…»

Во-вторых, он умел избегать ошибки многих писателей, — мнящих себя и художниками, — состоящей в оставлении читателя равнодушным к предмету повествования, начиняя его ум всякими данными и сведениями и не возбуждая отклика в его сердце. Напротив, его труды действуют особенно сильно живостью чувства, теплотой и искренностью тона. Знакомя с содержанием дневника юности старой девицы Налетовой, умершей 92 лет от роду, найденного им в уцелевшем от времени барском доме в затейливом бюро крепостной работы, он говорит: «Бумага тетрадки слегка пожелтела, шуршала как-то грустно и сердясь, и неровный женский почерк бежал со страницы на страницу. Я сел в кресло и принялся читать…» — и кончает так: «.. все вы жили, радовались, печаловались, мечтали и любили. Все вы — маленькие и большие, значительные и незначительные, — думали ли вы, что когда-нибудь будут читать вашу жизнь? Я, надеюсь, не оскорбил ее. Я позволил себе развернуть страницы вашего маленького существования, которое нас теперь так занимает. Белая простая бумага и простые чернила, которыми, скрипя, наносило ваше гусиное перо ваши слова и мысли, быть может, казались прежде ненужными и незначительными. Но нам они нужны, нужны потому, что у нас слишком мало своей личной, наивной жизни. Простите меня, если я позволил себе к вам вторгнуться».

В-третьих, ему свойственно было искусство собирать свои наблюдения, несмотря на их обилие и разнообразие, в одно сжатое целое, совокупляя их в яркой картине, пестрой по краскам, единой по проникающей ее мысли. Устраняя в своих изображениях, в передаче своих ощущений все, не идущее к делу, излишнее и второстепенное, — совершая то, что французы называют l'elimination du superflu[316], — он всецело завладевал вниманием читателя и подчинял его своему дару художественного внушения. В своих чудесных описаниях старых помещичьих усадеб он так определяет свою задачу: «В усадьбах — в очагах художественного быта — важны не подробности, не частности, а все то общее — краски, звуки и фон, которые, взятые вместе, создают нечто знаменательное и важное. В этом вся русская жизнь: в слиянии многих разрозненных элементов, которые и дают в целом то своеобразное обаяние, которое порабощает всякого в русской деревне. И нельзя отделить дома от деревьев, его осеняющих, птичьего говора — от игры красок на узорах стен, блеска мебели в комнатах — от шепота листьев за окном и немого разговора портретов — от тихой думы старинных книг на полках и от хриплого кашля часов на стене».

Давно уже замечено, что у нас нет вчерашнего дня. От этого так бессодержателен, по большей части, день настоящий, и так неясен и тонет в лениво стелющемся тумане день завтрашний. Вооружившись надлежащими знаниями и памятью, можно описывать прошлое с большой подробностью и точностью, возбуждая к нему холодное внимание чуждого ему читателя. Но напоминание о таком прошлом проходит обыкновенно бесследно, давая лишь материал в лучшем случае для справок и цитат, а в худшем — для лицемерного пафоса. Можно уснастить — бесплодно и механически — ум и память читателя множеством этнографических, исторических и археологических данных, вплетя их в беллетристическую ткань, и все-таки не дать ему прочувствовать то, о чем так старается автор. Стоит вспомнить бесцветную «Дочь египетского царя» Эберса или «Харикла» и «Галла» Беккера и сравнить их с «Саламбо» Флобера или с «Quo vadis» Сенкевича, в которых картина античной жизни оживает с наглядностью действительности. В своем дневнике Goncourt говорит: «Il faut pour s'intéresser au passé qu'il nous revienne dans le coeur. Le passé que ne revient que dans l'esprit est un passe mort»