Старые истории - [63]

— Оказывается, она хотела почистить мои вставные челюсти! — веселился он.

Глядя на смеющегося отца, Анна Павловна вспомнила вдруг, как в первом классе их учительница, которую доконало бессмысленное девчоночье хихиканье, сказала им однажды строго и значительно:

— Вот вы глупо хохочете во время урока, настроение у вас разудалое, а знаете ли вы, что товарищ Сталин никогда не смеется, а только улыбается?

Осведомленность учительницы, видимо, близкой знакомой товарища Сталина, первоклашек нимало не удивила. А сопливая Анна Павловна вдруг величественно напыжилась и заявила:

— Мой папа тоже только улыбается.

Это была клевета и наглая ложь. Но в ту секунду Анне Павловне казалось, что произносит она святую правду. Или хотелось ей подтянуть отца до Иосифа Виссарионовича? Но зачем? Главное, что за язык ее никто не тянул.

Это вспомненное ею детское вранье сейчас было противно Анне Павловне. Но она подмигнула портрету отца, и тот простил ей ее отступничество.

Живое воображение Анны Павловны, как всегда, за одним воспоминанием вытянуло другое, связанное с первым и не связанное.

Она уже видела свой класс, наполненный девчонками всех мастей, чистые стены и только в простенке между окнами — плакат: Сталин, склонившийся над картой, расчерченной лесополосами, которые должны были преобразовать природу.

Под плакатом сидела Валя Власова, тихая, смирная девочка. Она, как и добрая половина послевоенного класса, была «нуждающаяся» — существовало такое понятие в тогдашней школе. В те годы нуждались все — больше или меньше.

Но многодетные семьи погибших фронтовиков больше других. Выручала всеобщая неприхотливость: голь прикрыл — и ладно. Ну а если и прикрыть нечем?

Помогали все — и государство и люди. И родительский комитет. Как-то мать дала Анне Павловне сверточек и велела: «Передай Вале Власовой».

Боже ж ты мой, что сделалось с Анной Павловной! Все уроки она, как пришитая, думала только об этом, все перемены стояла столбом, обливаясь потом и соображая, как же это сделать.

Например, подходит она к Вале и говорит: «На». А та ей: «А что это?» А она: «Это тебе мама просила передать». А та: «Что там?» Анна Павловна: «Три пары синих трусов до колен с начесом». Какая стыдоба! Тут Власова неминуемо гордо поворачивается — по тогдашнему представлению Анны Павловны — и говорит: «Носите сами». «Хоть бы она не эти трусы туда запихнула, а что-нибудь другое, — думала Анна Павловна, покрываясь пятнами от возможного позора, — или хотя бы я не знала, что там. Сказала бы: «Не знаю», повернулась и пошла».

Глупая, глупая Анна Павловна! То товарищество, которым сплотила война наших людей, предполагало как дарить помощь, так и принимать ее. И нечего ей было гореть на адской сковородке четыре часа, а потом, на последней переменке, когда все вышли из класса, тихо, как воришка, засовывать в парту Власовой проклятый сверток с раскаленными до обжигания рук исподними с начесом, а после уроков, дождавшись, когда школа опустеет, заглядывать в парту: взяла — не взяла?

Взяла, конечно, удивилась, но взяла, потому что, если не было, а потом появилось — ясное дело, что это ей. Хотя по-глупому, но задание было выполнено. Анна Павловна успокоилась, а потом неделю боялась смотреть в сторону Власовой.

Как-то, все вспоминалось Анне Павловне, привезли им несколько коробок американской одежды, полученной по ленд-лизу, которую отец достал, чтобы раздать окружающим его вконец обносившимся, обнищавшим людям. Проклятая война еще гремела, но уже где-то там, далеко от дома.

Анна Павловна, еще совсем маленькая, носившаяся вместе с братом по улице, в одних сатиновых трусах, с восторгом сознавая, что незнакомые принимают их за двух мальчишек, уже тогда своим все-таки женским существом поняла, что американцы прислали дрянь. Какие-то кургузые грубошерстные мужские костюмы противного темно-грязного цвета, терракотовые, еще не ношенными уродливо растянутые свитера, грубые ботинки.

Она не знала роскоши, жизнь семьи была простой и здоровой, но присутствовало в ней какое-то чувство, которое тогда ей подсказало, что все эти американские шмотки безобразны, что наготу они прикроют, но согреют ли? Потому что мама помяла в руках свитер и вздохнула:

— Бумажные.

— Дерьмо, — согласился отец и нахмурился: — Как нищим сунули.

Это сейчас он улыбался со стены, улыбался легко и весело. Но вот так, все время улыбаясь, жизнь не пройти…

И Анна Павловна вздохнула.

Мать села на диван и тоже легко вздохнула — два раза.

— Вот и не любила я ее, а все равно жалко. Все-таки последняя папина близкая.

— Пожила, — непримиримо сказала Анна Павловна. — Как чума какая по жизни прошлась.

— Не скажи, ее ведь тоже ой как потрепало. Судьба наказала.

— Наказала, да не ее, а детей.

— Так через них и мать.

— И будут нести наказание за грехи отцов своих до четвертого колена. Это, значит, правнуков и праправнуков Вариных жизнь огреет оглоблей по голове, они: «За что?» Им: «Это за Варварины грехи вам». Они: «А кто это такая? Знать не знаем». Несправедливо.

— Было в ней и хорошее.

— Уточни.

— Гадала отменно. Я как-то паспорт свой потеряла.

Сунула куда-то и найти не могу. Я туда-сюда — нету. Варя тут случилась. «Постой, — говорит, — сейчас карты пораскину — найдем». Расселась, карты набросала, разложила, откуда-то изнутри колоды повытягивала — смотрит. «Здесь, — говорит, — в этой части комнаты, не ищи, переходи вот сюда». Опять картами пошмыгала — «Левее переходи». Снова их поперекладывала, пальцем на нижний ящик комода показала: «Смотри здесь». Я туда забралась — лежит. А это уж совсем не его место, я бы в комоде сроду смотреть не стала. Вот видишь?