Старослободские повести - [4]

 

(...И картошка, печеная в чугунке, и тесто с калиной... — все это было и потом, до самого недавнего времени: давно ли, перед больницей, парила она это тесто — поманулось как-то. Да вот вспоминалось ей сейчас с такой благостью не то, как она с четырьмя детьми каждый день ужинала одной этой печеной картошкой, — а та давняя картошка... будто и пеклась она в другой лежанке, и была отчего-то вкусней и рассыпчатей. Разве дети, думалось ей, когда будут вспоминать ее, свою мать, может, и по-другому помянут ту их военную и послевоенную картошку...)

 

Иногда за ужином отец выпивал стопку-другую и после этого затевал возню с Варей. Ловил ее по горнице — и делал вид, что никак не может поймать, или подбрасывал на руках до самого потолка. А то подолгу качал на ноге: перебросит ногу на ногу, она заберется, Держится крепко за его руки — а отец подбрасывает ее, и не иначе как с какими-нибудь озорными прибаутками:

Я недавно на мельнице был,

Небольшую череду счередил:

Я у Машки замашки толок,

У Анютки чулок уволок...

за что и получал от матери рушником по шее.

Отец был среднего роста, коренастый, в последние свои годы заметно сутулый от вечного зимнего сидения за шитьем сбруи, с кудлатой головой, с прокуренными усами. Выпивал он охотно, хмелел после второй стопки и, обычно малоразговорчивый (все, бывало, себе под нос), становился веселым и говорливым.

Но случалось — и пьяненьким напивался отец. На престольные праздники — это уж само собой: на престольный кто ж не выпьет. А иной раз и в будни заявлялся домой, что еле на ногах держался. Мать, да и она, Варя, знали повадки выпившего отца: он обязательно начинал хвастать. И какая у него растет дочь! И какая у него жена! И какой он сам — кто лучше его в деревне живет?! Насчет дочери или жены, тут что ж матери было говорить: хорошие они у него — ну, и слава богу. А что якобы жили они лучше всех, тут ей, да и всем, кто слышал отца, только и оставалось что смеяться: жили-то так себе, обыкновенно, хоть и не беднее других, — ну а побогаче-то вон сколько было! «Богач, что и говорить, прямо сам Чупятов! — говорила со смехом мать, вспоминая местного барина. — Ложись-ка лучше спать, богач!» Но отца не так-то просто было уложить — ему еще и поплясать надо! И Варвара с улыбкой вспоминала, как брал отец маленькую гребенку, какой мать чесала замашки на большом гребне, вставлял в нее лист бумаги, играл «барыню» или «камаринского» и сам же плясал: шапка или там картуз на затылке, в левой руке гребенка, правая с растопыренными пальцами — вверх, крутит отец ею над собой, танцует; а глаза веселые, и весь он, отец, довольный: и собой, что выпил вот и танцует, и дочерью и женой, и вообще всем на свете. Не помнила Варвара, чтоб отец буянил или, как другие, поднял когда руку на мать. Как и не помнила она, чтоб мать стала отчитывать пьяного отца. Посмотрит, бывало, на него, скажет: «Где ж это тебя, такого хорошего, привечали?» — и уже идет стелить ему постель. И не то, чтоб было ей все равно, выпивает отец или нет, а просто, не было у нее такого в характере, чтоб ругаться. Конечно, пей он чаще, может, и мать по-другому б... А так она всегда встречала его этим своим добродушным смехом: эх, мол, ты — и себе туда же, а пьянеешь от трех рюмок! А когда отец спал, много раз подойдет посмотреть, как он там, не плохо ли ему. Оно правдой-то и выходило, думала Варвара, когда отец хвастался, что и живут они — другим на зависть, и что жена у него лучше всех...

 

Мать, Прасковья, выросла в большой семье — «на одиннадцать ртов». Земли, говорила, имели мало, так что как ни экономили, а свой хлеб кончался задолго до новины. Голодно жили, и одеться-обуться не во что было. И Прасковья еще молодой девкой и у барина работала, и к своим, деревенским, кто побогаче жил, на поденную работу ходила: сама день там кормилась, да и домой каждый раз несла — и хлебом, и пшеном: хорошего работника не обижали, чего брехать зря. Ну, а дома, как это и велось в крестьянских семьях, с детства умела справлять любую работу. И матери у печки помогала, и за младшими присматривала, трепала замашки и пеньку, пряла, вязала, училась вместе с матерью ткать, белила на речке холсты. И, рассказывала Прасковья, когда отец прислал сватов, мать с отцом не хотели отдавать ее замуж: работящая девка и в своем доме не лишняя. Но замуж, конечно, выдали, только приданого за ней и было: постель да пустой сундук.

Эта-то нужда с детства и научила Прасковью радоваться самым маленьким радостям жизни. Помнила Варвара, как радовалась мать и своей хате, и каждой приобретенной для хозяйства вещи — тому же новому ведру или чугунку. А когда они купили себе лошадь — зимой было, мать вместе с отцом ходила покупать ее, трехлетнюю гнедую кобылку Зорьку, — так мать первые недели не отходила от нее: то выйдет лишний раз кормочку даст, то станет вместе с отцом щеткой чистить. И, наверное, потому, что даже мелочь приобреталась с трудом, она с такой любовью доглядывала за всем.

Вообще любую работу мать делала охотно, умела все, что требовалось от бабы в крестьянском хозяйстве, судила обо всем со знанием дела, и Варваре — и маленькой девчонке, и уже взрослой — всегда казалось, что мать ее знает и понимает все, что нужно знать и понимать человеку, всегда умеет отличить нужное от ненужного, хорошее от плохого. И как-то само собой получалось у них в семье, что «главной» была у них мать, Прасковья, а не отец, хотя никто из них, кажется, никогда и не стремился командовать друг другом.