Старослободские повести - [3]

Насколько помнила Варвара — а Прасковья пела ей, должно, лет до восьми-девяти, — в песнях матери было всегда про одно и то же: про нее, Варю, про хату со всей ее утварью, с мышами в подполе и сверчками в кухне за печкой, про землю и солнце, про корову и птиц, про вечер или утро... Эту песню свою — а все песни матери и были одной бесконечной песней — она пела всегда на один мотив, но Варе она никогда не надоедала. В песне матери все знакомое маленькой Варе: и хата, и солнце, и ветер, что гудит в трубе, и мыши, живущие в подполе — все так хорошо и мирно сочеталось и уживалось между собой, все согревалось таким хорошим теплом в голосе матери, что она, Варя, закрыв глаза, часто будто и не слышала мать, а просто жила в окружении этих простых и понятных ей явлений...

 

Летних вечеров в хате она не помнила. Да их и не было, летних вечеров в хате. Летом с темна до темна работали до седьмого пота: день год кормит! — и спать ложились рано, с первыми сумерками, потому что и вставать надо еще до солнца. Такая уж она, крестьянская жизнь: хоть та, прежняя, какую вот теперь вспоминает она, когда жили еще единоличниками, хоть и нынешняя. Весь век в деревне: летом разве что у откровенного лодыря найдется свободный час и не ломит к вечеру в пояснице; а обычно так наработаешься за день, что и не чаешь, как бы поскорей добраться до постели. И тогда тоже: встретит мать из стада корову, подоит, поужинают — и сразу спать. А отец... она и не помнила почти, когда он спал летом: то в ночном они со своими лошадьми, то за сеном уедут; а жнитва настанет — возку надо возить, ночью снопы волглые, осыпаются меньше, а ить каждую горсть зерна старались уберечь, каждая по́том полита да и лишнего его никогда не было.

А вот зимними вечерами мать с отцом обычно подолгу сидели за работой. Мать пряла или вязала что-нибудь. Отец шил и чинил конскую сбрую: и себе, и людям — это дело он хорошо знал; а то мастерил что-нибудь по-плотницки или плел лапти. Хоть и была семья маленькая и хватало средств справлять всем валенки, а больше и мать и отец ходили в лаптях с онучами: жалко на всякую работу валенки надевать, а лапти сплести да онучи соткать — это дешевле, в своих руках, да и привычно в них как-то было: легко, тепло. Отец сидел за работой с одной стороны стола, мать жужжала прялкой с другой, а она, маленькая Варя, играла где-нибудь тут же. Часто мать давала ей перебирать во́лну или смотать со скалки нитки в клубок. А то и отцу помогала она: держала за один конец мягкое, отмоченное в воде лыко, а отец острым ножом распускал его на ровные полоски. Закончит отец лапоть, простучит по веревочной подверке подошвы молотком, снимет с колодки, полюбуется — подмигнет: «В лесу было лип-лип, а на ноге будет скрип-скрип!» — и бросит ей большой новый лапоть, пахнущий пареной липой и пенькой: «Обувай, Варюха, если не мал!»

Помнит, любила она, когда вечером топили лежанку. Отец приносил с улицы охапку соломы и коротко нарубленного орехового хвороста, и хату сразу же заполняли свежие морозные запахи. Растапливал лежанку отец сам, а подкладывать дрова и следить за ними поручал Варьке-Варюхе. И ей нравилось сидеть на корточках перед открытой дверцей лежанки, брать голыми руками холодные мокрые палки и подкладывать их на огонь. От жара на сырых дровах выступал пузырьками пахучий желтый сок, что-то там в огне свиристело и пищало, а потом огонь охватывал весь орешник — и тогда слышно было одно гуденье пламени, а лицо обдавало ярким радостным жаром. К концу топки мать приносила из кухни маленький черный чугунок с чисто вымытой крупной картошкой, и ее, без воды, но закрытую сковородкой, ставила в лежанку по ту сторону жара, над которым еще поколыхивалось последнее оранжево-голубое пламя. Минут через двадцать картошка была готова. «Как дыня!» — говорили за столом мать и отец, катая в руках огненные мягкие картофелины. И она брала из чугунка картофелину, обжигала пальцы, перебрасывала ее с ладошки на ладошку и тоже повторяла: «Как дыня мягкая!» Печеную картошку ели когда просто с солью, когда с квашеной капустой или огурцами, но лучше всего была она с конопляным семенем. Когда отец сбивал в ступе из поджаренной конопли это семя, в хате стоял такой вкусный запах, что у нее, у Вари, текли слюнки и ей просто невтерпеж было ждать, когда оно будет готово: она подбегала к отцу, выжидала, когда он остановит толкач, доставала из ступы горстку теплого и влажного темно-серого маслянистого семени, как бисером усыпанного нерастолченными коноплянками, втягивала носом его нестерпимо соблазнительный жареный запах — и уж потом набивала этим семенем полный рот. Хорошо сбитое семя было еще вкуснее, особенно с горячей картошкой: оно просто таяло во рту, и она уминала его так, что мать с отцом только посмеивались, глядя на дочь: «Проработалась!» Еще мать часто делала  т е с т о: весной и летом — простое, из гречневой муки, а осенью и зимой парила его из ржаной муки с мороженой калиной; это тесто получалось у матери ядреное, даже в ложке из него выходили и лопались пузырьки, и так оно кололо в нос, что у маленькой Вари выступали слезы.