Старопланинские легенды - [45]

Общее веселье захватило и Матаке. Ему не хотелось уезжать, даже мысли об этом не было. А когда один из «вавков» заиграл на кавале, Матаке совсем размяк, словно его кто-то взял на руки и стал баюкать. «Деньги, земля, богатство, — думал он, — все прах. Какая, в самом деле, красавица здешняя хозяйка».

Вдруг он поднялся во весь свой рост, и в корчме сразу наступила тишина. Все взгляды устремились на него, так как каждому с самого начала было ясно, что этот человек, судя по его виду и поведению, стоит на более высокой ступени, чем остальные.

— Молодчина, парень! — крикнул Матаке музыканту. — Ну-ка, красавица, налей всем по чарке, кто что пьет. Я угощаю. Всем налей!

И он сел на свое место, ни на кого не глядя, в то время как все глядели на него. «Матаке это, Матаке из Пресельцев», — шептались между собой крестьяне. «Матаке-ва? Тот самый? Богач?» — «Да что деньги! — шепотом отвечал сосед. — Ты посмотри, какой это человек. Хороший человек! Старик, а как держится!»

Матаке второй раз поставил угощенье, и стало еще веселее. Начали хоро. Первый пустился в пляс Котоман, за ним Матаке, а потом и другие крестьяне, с которыми он сидел за столом. Матаке плясал важно, с достоинством, как пляшут богачи на свадьбах своих сыновей. А Киро, невзрачный по сравнению с ним, но очень веселый, пел:

Кем я буду, кем я буду

У Христо Бардуки?

Тра-ла-ла, тра-ла-ла-ла,

Тра-ла-ла, тра-ла-ла-ла.

Каждый куплет этой песни крестьяне, особенно «вавки», сопровождали страшными криками. Матаке плясал, смотрел Сарандовице в глаза и улыбался. Она тоже смотрела на него и тоже улыбалась. Такие же улыбки были на всех лицах. Все смотрели на Матаке. И не из-за того, что он угощал — у всех хватило бы денег заплатить за выпитое, — а потому что нравился сам человек. Широкой души человек, вот это главное!

Длинные тени на земле и хлынувшая в открытые окна и дверь прохлада показали, что надвигаются сумерки. Крестьяне собрались уходить. На прощанье каждый жал Матаке руку, как старому другу. Сам Матаке уже дважды вставал, вынимал деньги и расплачивался. Но потом опять садился и снова всех угощал.

— Будь здоров, гость! — протягивал к нему стакан Калмук, выпивал и гладил свою бороду.

Взошла луна. Матаке решил наконец, что пора ехать. Но когда он достал для расплаты кошель, денег в нем уже не было. И с раскрытым кошелем в руках он посмотрел на Сарандовицу.

— Как же теперь?

— Ну, что как? С такого человека когда-нибудь да получу!

— Она запишет! Запишет за тобой! — закричал Котоман.

Матаке не спускал глаз с Сарандовицы.

— Разве ты слышала обо мне?

— Конечно, слышала. И с Матеем знакома. Ведь он твой сын?

— Кони знают дорогу, — ввернул Киро.

Матаке хотел что-то сказать, но промолчал. Ему показалось, что круглое лицо Сарандовицы слегка покраснело. И тут к месту или не к месту раздался громкий голос Калмука:

— Будь здоров, гость!

Наконец Матаке вышел из корчмы. Прощаясь, он улыбался. Садясь в телегу, продолжал улыбаться.

Домой он приехал поздно ночью. Встретивший его Матей был немало удивлен, когда увидел при лунном свете его лицо и понял, что отец в веселом настроении. Матаке слез с телеги, бросил вожжи на руки сына и сказал:

— Знаешь, Матей, а ведь меня тоже ограбили.

— Ограбили? Где? В Иланлыкском лесу?

— Нет, на Антимовском постоялом дворе.

Отец и сын посмотрели друг на друга. Парень опустил глаза, а Матаке, продолжая улыбаться, пошел в дом.

Перевод Н. Шестакова.

ПО ПРОВОДАМ

В первый же момент, еще отгоняя собак от этого незнакомого крестьянина, Петр Моканин понял, что тот неспроста зашел к нему, а привела его какая-то беда. Потому Петр и рассердился так на собак, обругал их и снова оглядел гостя. По красной безрукавке можно было узнать в нем деревенского жителя из Делиормана. Сразу было видно, что этот высокий, дюжий мужик — бедняк, бедняком и родился: рубаха — сплошные заплаты, неумело пришитые большими стежками, пояс обтрепанный, шаровары тоже, ноги босы. Посмотреть со стороны: не человек — гора, но Моканин тут же решил, что он, должно быть, из тех мягкосердечных, безответных людей, о которых говорят, что они и муравью дорогу уступят.

Крестьянин поздоровался, рассеянно буркнув что-то вроде «как поживаете?». Заметно было, что он чем-то сильно озабочен. Глядя куда-то вперед, он спросил, не в той ли стороне село Манджилари и далеко ли до него. Моканин указал дорогу и только сейчас увидел, что на шоссе стоит телега, запряженная одной лошадью. В телеге, сгорбившись и сложив руки на груди, сидела женщина. На голове у нее был накинут платок, словно она развязала его, чтоб легче было дышать. Жарко было, конечно, жарко, но Моканин догадался, что эту женщину мучает не жара, а что-то другое. Позади нее, положив голову на черные крестьянские подушки, лежала, прикрытая одеялом, еще одна женщина или, скорее, девочка. Она смотрела в сторону, лица ее не было видно.

— Что, больная у тебя? — спросил Моканин.

— Да, дочка у меня хворает.

Крестьянин смотрел на овец, пасшихся на поляне, но, казалось, не видел их. Глаза его, полные беспокойства, рассеянно блуждали.

— Эх, что тут говорить, — промолвил он, — будь она проклята, наша судьба.