Старопланинские легенды - [43]

Но того, другого, уже не было. О нем вспоминали, только чтобы посмеяться и пошутить на его счет. Он и после смерти сумел выставить себя в смешном виде. При такой скаредной жизни у него оказалась порядочная сумма денег. А так как он был человек одинокий, то часть их завещал церкви, часть школе, а остальное Сарандовице в утешение за потерю дочери, которую решил убить. Завещание было найдено у него в кармане и служило теперь предлогом всевозможных шуток.

— Не сумел жениться на девушке, — смеялись крестьяне, — так, по крайней мере, приданое ей подарил.

— Правда ли это? — спросил раз Сарандовицу дед Гено.

Мы были, как случалось часто, одни в корчме, и Сарандовица не стала скрывать истину.

— И ты взяла эти деньги?

— Почему же их не взять, дед Гено? Завещание-то ведь правильное, законное. А ты спроси-ка, сколько мне стоило все это дело. Ведь, помимо страха и мучений, двор-то у меня целых три дня был закрыт. А доктора… а лекарства… Почему же не взять? И главное — он сам того хотел, сам все устроил, его воля…

Осень подходила к концу, погода стала дождливой, дороги развезло. Наши поездки с дедом Гено прекратились. А через месяц или два стало известно, что Сарандовица неожиданно умерла — той быстрой смертью, какой часто умирают здоровые, сильные люди. И когда на следующую осень мы с дедом Гено проезжали через Антимовский постоялый двор, за прилавком стояла молодая Сарандовица, жена Захарчо. Такая же статная, как и ее мать, пополневшая, еще более красивая, она работала так ловко и проворно, будто издавна привыкла к этому занятию. В корчме было много народу, может быть, больше, чем в прежние времена. Начиналось веселье.

А в углу, около прилавка, закутавшись в свой плащ, дремал Калмук.

Перевод Н. Шестакова.

ОТЕЦ И СЫН

Матаке из Пресельцев, один из самых богатых по тем местам крестьян, ездил в Балчик на пристань и теперь возвращался домой. За городом, когда море, темное, словно туча, и известковые холмы Балчика остались позади, он, наслаждаясь прохладой, сбросил шапку и вздохнул всей грудью, как человек, освободившийся от петли на шее. Матаке не любил этих тесных городских улиц с их раскаленными мостовыми, этой толкотни и неразберихи возле складов у пристани, где люди и скот жарятся на солнце, как в печи. Но сейчас все это уже далеко, и можно позволить коням идти потихоньку, чтобы самому отдохнуть и собраться с мыслями.

Однако он вскоре понял, что и тут требуется внимание и надо крепко держать в руках вожжи. Каждая телега, дребезжавшая сзади, стремилась идти ему в обгон. От этого его лошади пугались и делали внезапный рывок вперед.

«Мой-то шалопай, — думал Матаке, натягивая вожжи, чтоб сдержать сильных коней, — вот он, значит, чем еще занимался — бега устраивал. То-то лошади такие пуганые!»

Изменить своим привычкам и самому поехать в город его заставило подозрительное поведение сына. Несколько дней тому назад сын, возвратившись из города, не привез денег, вырученных им за проданный хлеб, а сказал, что на него напали разбойники и ограбили его. Хорошенькое дело! Конечно, теперь осень, люди едут на пристань, и в это время случаются грабежи. Но Матаке взяло сомнение, так как он видел, что сын не смеет поднять на него глаз, молчит, смотрит в землю и о чем-то думает. Нет, тут дело не чисто. Матаке не раз замечал, что, нагружая подводу на пристань, сын сыплет слишком много зерна в деревянный шиник, который служит меркой, — на целую пядь выше краев. И какое зерно — огневку. А ведь при продаже он, конечно, сглаживает его вровень с краями. Куда же в таком случае деваются деньги за этот излишек? И сумма должна быть не малая. Матаке беспокоился не столько из-за денег — их у него достаточно, — а из-за того, что сын пошел по плохому пути. Дерево надо выпрямлять, пока оно молодое.

Матаке хотел выяснить это дело тонко, исподволь. Но однажды, увидев, что сын опять меряет переполненным шиником, причем сыплет зерна еще больше, чем обычно, рассердился, накричал и, хотя не готовился к этому, прихватил шубу и сам поехал в город.

По приезде туда он, даже не поинтересовавшись ценами на пшеницу, дал образец перекупщику Михалу, разгрузил телегу и поспешил на постоялый двор. Для него самое важное было расспросить тамошнего хозяина Темелко. Но Темелко ничего ему не сказал. Тогда Матаке поехал по городу, останавливаясь в бакалейных лавках, в кофейнях, у разных торговцев — всюду, где он и его сын были известны. Выпытывал издалека, осторожно, заводил речь о грабежах, смотрел, слушал, но опять-таки ничего не выяснил. Не ждал, что сына будут хвалить, но слышал только одни похвалы. «Это из-за моего богатства и из-за моего имени все они сговорились и обманывают меня», — мелькало у него в голове.

Изнемогая от жары, он вернулся на постоялый двор и снова взял в оборот Темелко.

— Дядюшка Матаке, — оправдывался корчмарь, — курица и та — глотнет водички и на бога посмотрит. Неужто я ради интереса стану тебе неправду говорить? Поверь, сын твой Матей занят только делом. И не видел я ничего и не слышал. Да и когда ему ходить куда-нибудь? Он в городе не задерживается. Продаст хлеб и — до свиданья. Я говорю: «Подожди, Матей, пусть лошади отдохнут, успеешь». Нет, уезжает.