Старопланинские легенды - [41]

Калмук зевнул, потянулся во весь размах своих ручищ и, хотя весь вечер он молчал, добавил:

— Славно мы с вами побеседовали сегодня. Ну, спокойной ночи!

Я и дед Гено вышли во двор. В селе пели петухи. Лошади, опустив головы, спокойно дремали. Мы подбросили им соломы, и они снова начали ее с хрустом жевать. Я залез в телегу, так как привык спать в ней. Но дед Гено, хотя и был поклонником Казамии и любил наблюдать звезды, предпочитал заниматься этим с земли. «Я уже стар, — говорил он, — вдруг повернусь как-нибудь да упаду», — и укладывался возле телеги.

— Ты помнишь, о чем я тебя просил? — немного спустя крикнул он мне снизу. — Разбуди меня, когда взойдет Зорница. Только Зорница, а не Керванджийка. Та совсем другая звезда и восходит намного раньше.

Но подобного рода указания я хранил в памяти еще с прошлого года и безошибочно распознавал, которая звезда Керванджийка, а которая Зорница. Мне, как и всегда в такие ночи, не хотелось спать. Сарандовица закрыла корчму, и это громоздкое строение с высокой, наподобие крепостной, каменной оградой погрузилось в тишину и мрак. Только там, где жила сама корчмарка со своей дочерью, еще светились два окна. По белым занавескам двигались тени. Я увидел профиль лица, две руки, поднятые к голове, и вдруг на натянутом полотне ясно обрисовались буйные волны распущенных волос. Потом тень задрожала, стала расплывчатой, и свет в окне погас.

После этого прошло довольно много времени. Вдруг в темноте, недалеко от меня, послышался неясный шорох, зашуршала солома. Я взглянул в ту сторону. От забора отделился какой-то человек, вероятно до тех пор прятавшийся там в тени. При слабом мерцании звезд мне удалось различить до лоска натертую палку и один острый кончик знакомых усов. Это был учитель. Он удалялся.

* * *

В дальнейшем мы с дедом Гено очень часто проезжали через Антимовский постоялый двор. Встречались здесь с самыми различными людьми, были свидетелями всевозможных происшествий. Но кое-что оставалось в корчме постоянным и неизменным: мы всегда находили там сырненского учителя, который будто разговаривал с Сарандовицей, а в сущности краем глаза подстерегал, когда откроется маленькая дверца, и, кроме того, тут всегда был дремлющий в своем углу Калмук.

Но вот совершенно неожиданно произошла перемена. Однажды мы увидели, что на месте Сарандовицы работает какой-то молодой человек. Нам показалось непонятным, зачем такая крепкая, с неукротимым характером корчмарка, которая в силах взвалить себе на плечи наитяжелейшую работу, решила передать свои обязанности другому, тем более что у ней достаточно было подсобной прислуги. Сама Сарандовица тоже стояла у прилавка и, поджав губы, наблюдала за работой этого парня. А он был ловок и проворен, все ему было с руки, все у него получалось красиво и опрятно. Еще неизвестно было, довольна им Сарандовица или нет, но парень успел уже снискать всеобщую симпатию. Белокурый, с миловидным лицом, он был одинаково вежлив со всеми и к каждому внимателен. Его звали Захария, но кто-то — неизвестно кто — переименовал его в Захарчо. И это ласковое, сладкое имя как нельзя более подходило к нему[2]. А когда оно стало доноситься до ушей Сарандовицы со всех сторон, на ее лице появилась улыбка. И эта женщина, способная и на гневную вспышку, и на большую нежность, стала смотреть на Захарчо как на собственного сына. «Захарчо, — говорила она, — прими это. Захарчо, посмотри, там что-то требуют». А тем временем во всех углах корчмы множество голосов один за другим повторяли: «Захарчо, Захарчо!»

Еще раньше, чем дело дошло до этого, учитель покинул свое обычное место. Он теперь уже не стоял у прилавка и не разговаривал с Сарандовицей, а сидел где-нибудь в стороне, ерошил палкой свои лохматые усы и смотрел, уставясь перед собой, в одну точку.

Захарчо преуспевал все больше и больше. В корчме стали поговаривать, что Сарандовица решила выдать за него свою дочь, что скоро должна быть помолвка, а может быть, она уже и была. Учитель начал пить. И хотя раньше он, кроме кофе или чая, в рот ничего не брал, теперь, как и всякий новообращенный, пил со страстью, и одну только ракию. Все происходившее в корчме ускользало от его внимания. Он не смотрел больше ни на Сарандовицу, ни на Захарчо, за которым раньше следил с какой-то желчной и напряженной усмешкой. Но когда из маленькой дверцы слышался знакомый звонкий голос и нежный призыв: «Захарчо, иди-ка сюда, что я тебе скажу», — учитель вздрагивал, делая явное усилие не обернуться, и, пока чувствовал, что в наступившей тишине все взгляды устремлены в ту сторону, еще упорнее и еще более хмуро смотрел в землю, а потом наполнял до краев свою рюмку и опоражнивал ее одним глотком.

Он сидел до позднего времени и уходил последним, молча, не простившись. Иногда вскоре возвращался и, посидев еще немного, снова исчезал. У него был вид человека, который ищет потерянное и в таком отчаянии от этой потери, что вот-вот готов покончить с собой. Он похудел, стал неряшлив, усы у него уже не были закручены, как раньше, а повисли вниз.

— Очень не нравится мне этот человек, — заметил однажды Сарандовице дед Гено, — много пьет.