Старопланинские легенды - [47]

Он собрался уходить. Растроганный Моканин встал, чтобы проводить его и взглянуть на девушку. Они подошли к телеге. Мать, увядшая, сломленная тяжелой долей женщина, издали всматривалась в мужа, будто старалась по его лицу угадать, что ему сказали. Девушка лежала, отвернувшись, и смотрела на ласточек, усевшихся на проводах.

— Вот человек говорит, что село уже близко, — сказал крестьянин.

Девушка обернулась на его голос. Под домотканым одеялом едва различалось ее худенькое тело; прозрачное от болезни лицо казалось восковым, только глаза были ясные, молодые. Она смотрела то на отца, то на Моканина.

— Нонка, этот человек видел ласточку, — сказал крестьянин, глянув на Моканина. — В том селе она. Бог даст, и мы ее увидим.

— Увидим, дяденька?! — вскрикнула девушка, и ясные глаза ее засияли.

Что-то сдавило Моканину грудь, все перед ним поплыло.

— Увидите, дитятко, увидите, — громко заговорил он. — Я ее видел, и вы увидите. Я ее своими глазами видел, белая такая, вся белая. И ты увидишь. Бог даст, увидишь, дитятко, и выздоровеешь, вон ты какая молодая. Выздоровеешь, дитятко, не бойся!..

Мать с силой зажмурила глаза и заплакала. Крестьянин громко кашлянул, взял лошадь под уздцы и потянул ее вперед.

— Счастливо вам! — кричал вслед им Моканин. — Село близехонько. Так по проводам, по проводам и идите!

Он долго стоял на шоссе и смотрел вслед телеге. Смотрел на мать в черном платке, на девушку, лежащую возле нее, на дюжего крестьянина, который, сутулясь, плелся по дороге, ведя маленькую лошаденку. А над ними между каждыми двумя столбами ласточки взлетали, потом возвращались и снова усаживались на провода.

Задумчивый вернулся Моканин к овцам и принялся за постолы, которые мастерил из невыделанной конской кожи.

«Белая ласточка, — думал он, — найдут ли они такую!» Что-то теснило ему грудь, не давало покоя. Уронив шило, он глянул в небо и воскликнул:

— Господи боже, сколько горя на этом свете!

И опять устремил долгий взгляд вслед удалявшейся телеге.

Перевод Е. Евгеньевой.

СЕНЕБИРСКИЕ БРАТЬЯ

Если смотреть от ветряной мельницы, остановившейся из-за знойного затишья и опустившей крылья, словно больная птица, на юге можно увидеть два одиноких дерева. Дедушка Штерю глядел на них и думал о двух сенебирских братьях. Там, где два дерева, как два зеленых столба, поднимались вверх, к небу, за чертой горизонта раскинулось село Сенебир, и в нем жили два сенебирских брата — Петр и Павли.

«Два брата, — думал дедушка Штерю, — были совсем не то, что два трудолюбивых вола, смирных и добрых. Нет чтоб жить как все, работать честь по чести, помнить о боге и к людям проявлять милосердие». Два брата были словно два волка, свирепых, хищных и злых, точь-в-точь как те балтенские волки, что переходят зимой замерзший Дунай и бродят по равнинам Добруджи. Как раз так появились и они. Пришли однажды в Сенебир, — а было это во время русско-турецкой войны, — пригнали с собой стада, ровно тучи, — и овец, и коров, и табуны лошадей. Только было все это богатство не их горбом заработано, а награблено в ту лихую пору. Прижились они в Сенебире, как клещи на живом теле. Кто был слаб — упал перед ними на колени, а тех, кто был посильней, они топтали и истязали, как бык истязает рогами свою жертву. Менее чем за двадцать лет братья стали хозяевами всего села.

Только один зажиточный человек остался в Сенебире — Халил Ходжа. А когда и его дом — просторный белый дом с галереей по второму этажу и двумя высокими вязами впереди, теми самыми далекими деревьями, на которые смотрел дедушка Штерю, — когда и это богатство прибрали к рукам сенебирские братья, горстка турок, которые все еще держались за Сенебир, снялись с насиженных мест и подались в Анадол.

Они родились на этой земле, и им было тяжело с ней расставаться. Они напились, хотя никогда в жизни не брали в рот спиртного, плясали, пели, плакали, обнимали и друзей, и недавних врагов. Наконец они тронулись в путь. Почти все мужики, среди них и дедушка Штерю, вышли проводить их за околицу. Собирались уйти на рассвете, а тронулись в путь, когда уже взошла луна. Небо было чистое, широкая равнина уходила в белесую даль, и там, где раскинулось село, среди белых стен домов с черными, безжизненными окнами, возвышались два темных вяза, словно два живых существа, два призрака прошлого, стоявших рядом и глядевших вслед тем, кто уходил.

На эти деревья посмотрел Халил Ходжа, посмотрел на свой дом за ними и, когда уже стали прощаться, когда мужчины пели особенно отчаянно, а женщины плакали, сказал дедушке Штерю:

— Прощай, Штерю-чорбаджи. Мы уходим. Пойду далеко, до самого моря. Если и там встречу зло, как здесь, пойду еще дальше, за море. Все мое добро забрали братья. Ладно. Пусть пользуются на здоровье. Но послушай, что я тебе скажу: видишь эти два дерева, два вяза? Их посадил мой отец своими руками, когда появились на свет я и мой брат. Они — судьба наша, счастье наше. Ты ведь знаешь, какие они, зеленые, веселые, сухой веточки в их листве не найдешь. А что дальше будет? Не знаю. Только не верю я, чтоб то, что бог дал одному, он взял обратно и отдал другому. Не верю, запомни мои слова, Штерю-чорбаджи…