Старопланинские легенды - [48]

Много лет прошло с тех пор. Дедушка Штерю был молод, состарился, но ничего не случилось, и он почти забыл слова Халила Ходжи. Сенебирские братья с каждым годом все больше богатели, в селе не было никого, кто мог бы с ними тягаться, а два вяза все выше и выше поднимались к небу. Халил Ходжа, должно быть, ошибся: чужое счастье было счастьем и сенебирских братьев.

Но судьба людей все-таки в божьих руках: один из сенебирских братьев, старший, Петр, который по старости и из-за того, что сил стало маловато, передал хозяйство сыновьям, а сам разводил пчел во дворе, неожиданно умер. Умер из-за ерунды: укусила его пчела, но кого не кусают пчелы? Он же весь распух, посинел и дня через два отдал богу душу. Не этой смерти поразился дедушка Штерю. Смерть, какой бы она ни была, — все равно конец человеческой жизни. Поразился он, когда заметил, что как раз в это время один из двух вязов засох, его листья свернулись, скрючились, словно опаленные огнем. Дерево не дало молодых побегов, и на следующий год его спилили.

Много думал об этом дедушка Штерю. То ему кажется: «От засухи». А засуха в тот год и в самом деле была страшная. То другие мысли его одолевают: «Правду сказал Халил Ходжа, это знамение божье!» Но поделиться с кем-нибудь своими мыслями он не решился, сохранил тайну, смолчал.

Осталось одно дерево. Но так как его крона вверху раздваивалась, а ствол скрывался за горизонтом, казалось, что стоит по-прежнему не одно, а два дерева. Так и сейчас их видел дедушка Штерю, и ему представлялось, что деревьев два. Те, кто смотрел на них издалека, тоже думали, что два вяза так и растут по-прежнему, и, как всегда, говорили о двух сенебирских братьях.

Но дедушка Штерю знал, что не все так, как было прежде. После первого знамения он ждал второго. Однако дела младшего из сенебирских братьев, Павли, пошли еще лучше. Умерла жена, но он женился на другой, молодой, и она еще народила ему детей. Богатство и сила его росли, и дедушка Штерю снова подумал, что слова Халила Ходжи — пустые слова и ничего более.

Вышло так, что в последние дни не только дедушка Штерю, но и все мужики, которые перевозили с поля снопы или же проезжали на телегах по дорогам, — а все дороги на этой широкой равнине словно сходились к двум высоким деревьям, стоявшим посредине, — не могли не говорить снова о сенебирских братьях, и говорили сейчас больше, чем когда бы то ни было. Да и было о чем посудачить: сын Павли, молодой парень, которого невзлюбила мачеха и теснил из-за нее отец, сбежал из дома, а через несколько месяцев появился с друзьями в окрестностях Сенебира. Они останавливали и грабили путников. Сын Павли Сенебирлии стал разбойником! — вот что было у всех на языке.

Узнав об этом, дедушка Штерю подумал: «Теперь жди событий». И стал ждать — день, два, неделю за неделей. Но все шло по-старому. Молотилка тарахтела на току Сенебирлии, зерно, как золото, текло в его амбары, со всех сторон везли снопы и укладывали в скирды, напоминавшие горы. Дедушка Штерю не стерпел и пошел в Сенебир, осмотрел вяз, осмотрел сзади и спереди, обошел со всех сторон: дерево было здоровое, зеленое, веселое — нигде ни одной сухой ветки.

Вот о чем думал дедушка Штерю, сидя на лесенке своей ветряной мельницы. И когда от крестцов протянулись тени, на стерню лег мягкий и нежный свет, а в воздухе повеяло прохладой, он спустился вниз и пошел к ульям. Присев на корточки, он смотрел, как пчелы одна за другой возвращаются и как они, садясь, тяжело плюхаются, словно крупные капли дождя. «Насобирали медку, голубушки», — думал дедушка Штерю и радовался про себя. Он так увлекся, что только когда залаяла собака, увидел, что перед мельницей остановилась повозка, запряженная высокими серыми конями, и какой-то человек шел к нему, отгоняя плетью собаку. Дедушка Штерю узнал Павли Сенебирлию.

Ни возраст, ни заботы последних дней не изменили его. Он был все таким же стройным, высоким, шел легко, размашистым шагом. Все его знали таким уже много лет: седые волосы, седые гайдуцкие усы и моложавое, румяное лицо. Он ходил в серой, из домотканого сукна, свитке и таких же штанах, а к красному кушаку был пристегнут патронташ. Ружье лежало в повозке. Без него Сенебирлия никуда не выезжал.

Он подошел к дедушке Штерю и заговорил с ним гортанным голосом и громко, как будто обращался сразу ко многим людям. Разговор шел об урожае, о погоде, о молотьбе, которая, если будет стоять такая сушь, скоро должна закончиться. Сенебирлия старался казаться веселым, но дедушка Штерю по глазам угадал, какая мука его терзает. Словно поняв это, Павли замолчал и опустил глаза.

— А моего шалопая сына ты не видал? — спросил он совсем другим голосом. — Он здесь не появлялся?

— Иванчо? Нет. Сюда не приходил.

— Правда? А ты не обманываешь?

— Что ты, Павли. Говорю тебе, не видал я его.

— А я его видел. И не только видел, а… — И Сенебирлия махнул рукой, как будто хотел сказать, что надежды больше нет.

— Встретил я его, моего Иванчо, — добавил он, — и, мне сдается, уложил на месте. И пусть — раз он такой!.. Позапрошлой ночью, — снова заговорил Сенебирлия — по всему было видно, что его что-то мучило и он спешил это выложить, — позапрошлой ночью я заехал на Петров постоялый двор. Только я зашел, Петр мне и говорит: «Дядюшка Павли, будь осторожен, оставайся здесь. Только что сюда заглядывали те. И Иванчо был с ними». — «Ах, так!» — говорю, прыгаю в повозку и за ними вдогонку. Настегиваю коней, а они, видишь какие, — прямо драконы. По дороге нагнал каких-то людей. Один бросился — хотел схватить коней под уздцы. Тут я вскинул ружье… «Батя, это я!» — крикнул он.