Старопланинские легенды - [121]

Стояли те погожие весенние дни, когда небо ясно и сине, воздух прозрачно-чист, а ласковое солнце греет, не обжигая; дни, которые будоражат, пьянят и рождают неутолимую любовь к жизни. И все же эта весна была необычной: не было птиц, поля были безлюдны и пусты, не видно было стад, не видно пахарей. Едва лишь погода установилась, как возобновились военные действия. Почти ежедневно раздавались глухие, словно подземные толчки, звуки пушечной канонады. Война продолжалась. И никогда еще выстрелы не звучали так зловеще и мучительно жестоко.

Прежде солдаты думали, что это зима задержала их в лагере на такое долгое время. И теперь, хотя на полк была возложена охрана побережья, они смотрели на это как на дело временное и второстепенное и каждый день ожидали приказа к выступлению. Неизвестность выматывала силы, каждый день приносил с собой новые волнения, и казалось, войне не будет конца. Никола стал еще раздражительней, легко выходил из себя и все чаще получал взыскания от Буцова. Но плохое настроение овладевало им, как внезапный припадок, и быстро проходило. В общем, Димитр, Илия и он жили по-прежнему легко и беспечно.

В Стоиле перемена была заметней. Он стал еще молчаливее, избегал товарищей, уединялся. Когда выдавалось свободное от службы время, он уходил из лагеря и часами лежал где-нибудь в поле; глядел на зеленую долину, на густую траву лугов, по которым пробегали темные волны. В родном селе у него тоже был луг, и ему казалось, что его-то он и видит сейчас перед собой. Луг лежит у самой мельницы; весной река становится многоводной, переливается через плотину и заливает весь луг. «Хорошая, должно быть, трава поднялась уже там! — думает он. — Густая, упругая, как тесто. Но это не беда, нужно только почаще точить косу…»

По старой привычке он, как и прежде, примечал то, что помогало ему предсказывать погоду. Перед тем как вернуться в лагерь, он всегда оборачивался на запад: не в тучку ли садится солнце. Или, послюнявив палец, поднимал руку вверх: кожа при этом делается чувствительной и даже самый слабый ветерок ощущается, как легкая, приятная ласка, позволяя безошибочно определить его направление. И Стоил радовался, если ветер дул с востока, с моря. Этот ветер — влажный, легкий, приятный. От него хлеба быстрей поднимаются, становятся густо-зелеными, веселыми.

По вечерам, когда лагерь стихал и в землянке все засыпали, Стоил еще долго не спал. Ему казалось, что он дома, и он сочинял себе всякие дела и заботы насчет пахоты и сева, строил планы, давал указания работникам, обходил стойла, присматривал за скотом. Разволновавшись, он подолгу не мог заснуть. Это повторялось каждую ночь и стало неизменной и приятной привычкой. А когда, усталый, измученный, он наконец засыпал, то и во сне видел все те же картины и наутро с тем же волнением пытался до малейших подробностей восстановить в памяти свои сны. Он теперь часто писал домой. Писал длинные, бесконечные письма. Давал подробнейшие указания и советы, что и как делать. Он знал, что все это и без него известно, что все будет сделано честь по чести, но, давая эти наставления, он как бы сам приобщался к любимому труду и испытывал от этого наслаждение.

В деревне, помимо общего, всем известного календаря, существует и другой, самобытный и своеобразный. По этому календарю год разделяется на два больших периода. В первом счет дням начинается с Димитровдня, во втором — с Георгиевдня{9}. Когда приступать и когда заканчивать пахоту, сев, жатву; тысячи правил, наставлений и примет — чего только нет в том календаре! И Стоилу доставляло удовольствие каждый день прикидывать, какое нынче число, если считать от Димитровдня, и какая работа приходится на это число.

— Среда… Сто седьмой день пошел, — говорил он. — Святой Влас, значит. У кого волы есть и другая скотина, тому в этот день работать не след.

А в другой раз:

— Сто двадцать третий… Четверг. Как дни летят! Сто двадцать третий! Хаджи Павел сказал: «На сто двадцать третий перекрестись да за соху берись!»

В разных вариантах это повторялось ежедневно, так что Никола принялся потешаться над ним и дразнить.

— Голубь ты мой! — говорил он Стоилу. — Смех берет на тебя глядеть. Сто двадцать третий, сто двадцать шестой. Тысяча, две тысячи! Хаджи Павел сказал то, Хаджи Павел — это. Мало ли что он сказал; а вон турок другое говорит…

Стоил похудел, глаза у него глубоко запали. Но вместе с тем он стал еще более терпеливым, кротким и набожным. Он знал наизусть множество тропарей, ирмосов и катавасий. Когда ему случалось оставаться одному в землянке либо в поле за лагерем, он пел их с благоговейным умилением и на его глаза наворачивались слезы. По утрам солдаты, наскоро умывшись, крестились, обнажив головы и глядя на восток. Стоил исполнял этот обряд ревностней всех и с большим смирением. С непокрытой головой, высокий, широкоплечий, он становился лицом к востоку, несколько раз осенял себя крестным знамением и по своей привычке, задержав руку на груди, продолжал недвижно стоять в глубоком раздумье, шепча про себя слова молитвы. Перед ним, прямо над зеленым простором поля, вставало огромное багряное солнце.