Старики-разбойники - [18]
– Не желаю краситься! – заупрямился Мячиков.
– Почему?
– Стыдно! Красятся только женщины! – стоял насмерть Николай Сергеевич. – Это идиотизм. Этого не будет никогда! Лучше я приклею бороду!
– Где ты ее возьмешь?
– Есть специальный театральный магазин. Сейчас я туда позвоню. Мячиков дозвонился директору, который ему вежливо сообщил, что в настоящий момент бород нет. Но поступление волосяных изделий ожидается в следующем квартале.
– До следующего квартала ты можешь отрастить свою собственную бороденку, – заметил Воробьев. – Придется краситься!
– Не буду! Мне все это ужасно надоело. Забирай своего Рембрандта и уходи.
– Это не по-товарищески! – обиделся Воробьев. – Хорошо, пойдем в музей незагримированными, пусть нас схватят!
Мячикову не хотелось ссориться:
– Предложи еще что-нибудь!
– Пожалуйста! – Воробьев был начинен идеями, как котлеты в столовой – хлебом. – Мы сделаем из тебя иностранца!
– Не хочу быть иностранцем! – перепугался Мячиков. – Мне и здесь хорошо!
– Не бойся, ты будешь иностранцем временно. Мы пойдем в музей как иностранные гости. Я буду изображать твоего переводчика.
– А на каком языке я должен говорить? – спросил Мячиков. – Я ведь на других языках ни гугу...
– Ты будешь молчать! Может быть, ты глухонемой иностранец! – нашелся Воробьев.
– А зачем глухонемому переводчик?
– Много будешь знать, скоро состаришься! – ответил старику старик.
Не позже чем через час по улице шли двое. В мужчине с приклеенными усами нетрудно было узнать Воробьева. Рядом с усатым осторожно ступал человек в чалме, сооруженной из полотенца, со смуглым лицом, в длинной белой рубахе и белых брюках, которые смахивали на нижнее белье. Туалет заканчивался босоножками, надетыми на голые ноги. В отличие от лица ноги не были смуглыми: наверное, не хватило краски.
– Тебе этот костюм очень к лицу, Коля! – шепнул иностранцу Воробьев.
Когда иностранец и переводчик пришли в рембрандтовский зал, им все стало ясно.
На стенде, где еще вчера красовалось произведение раннего Рембрандта «Портрет молодого человека», висела табличка: «Картина на реставрации».
Старики покинули музей, возмущенные до глубины души. Они шли по улице, размахивали руками и говорили так громко, что прохожие оборачивались.
– Ротозеи! – кипел иностранец. – У них из-под носа вынесли картину, которой цены нет, а они не обратили на это внимания!
– Везде так! – мрачно изрек усатый. – Завтра украдут памятник Пушкину, и этого тоже никто не заметит.
– Это потому, – поддержал глухонемой, – что у нас никто и ни за что не отвечает!
– Всем на все наплевать! – шумел усатый переводчик.
Распаляя друг друга, старики договорились бог весть до чего, с чем авторы категорически не согласны и поэтому не приводят их слова. Когда из стариков вышел пар, они перестали кипятиться, сели в сквере на скамейку и начали обсуждать создавшуюся ситуацию.
– Может быть, написать в музей письмо и намекнуть, что картину свистнули? – предложил переводчик, но иностранец с сожалением заметил:
– Но мы ведь не можем его подписать!
– Пошлем анонимку! – сказал усач, но разборчивый друг пристыдил его:
– Как тебе не совестно! Мы не станем опускаться до анонимок! Кроме того, у нас не верят анонимным письмам!
– Преступление века зашло в тупик, – сказал переводчик и вдруг опомнился: – А почему ты разговариваешь по-русски? Ты же глухонемой иностранец...
Глава тринадцатая
Тринадцатой главы в повести нет. Кто-то когда-то выдумал, что число тринадцать несчастливое. Несознательные авторы в это верят.
Глава четырнадцатая
Николай Сергеевич ухаживал за Анной Павловной старомодно, то есть неторопливо. Он пригласил ее в театр. В антракте угощал ее лимонадом и пирожным. А во время действия сидел скромно, не давая воли рукам.
После спектакля Мячиков повел любимую домой, даже в мыслях не намереваясь остаться у нее на ночь.
– Дорогая Аня! – сказал Николай Сергеевич, когда они подошли к подъезду. – Разрешите мне вас так называть. Сейчас я вам докажу, как я к вам отношусь. Я вверю вам свою тайну и свою судьбу. Правда, я не назову вам сообщника, потому что не имею права распоряжаться чужой жизнью.
С Анной Павловной еще никто не разговаривал в таком высокопарном стиле.
И Николай Сергеевич, волнуясь, рассказал ей детективную историю о похищении картины великого голландца.
Анна Павловна всему безоговорочно поверила. Она посмотрела на Николая Сергеевича обновленными глазами. Она не сочла его безумным. Она поняла его устремления, а его отвага и бесстрашие покорили ее!
Николай Сергеевич тревожно ждал приговора.
Анна Павловна долго молчала, собираясь с мыслями и чувствами.
И тогда чуткий Николай Сергеевич понял, как надо поступить. Он достал из кармана прощальное письмо и вручил Анне Павловне:
– Здесь все написано. Это письмо я сочинил в ночь перед преступлением...
Он поцеловал ей руку и скромно ушел.
Анне Павловне не терпелось прочесть послание. Она вскрыла конверт в парадном и прочла письмо при тусклом свете запыленной лампочки в двадцать пять свечей.
Дойдя до слов: «...я буду любить Вас до последней минуты, до тех пор, пока меня не зароют в могилу, покуда не вырастет над ней одинокая плакучая березка», Анна Павловна не выдержала и заплакала. Это были оптимистические слезы счастья, которые разрешено лить героям современных книг...
