Старики - [3]

— Ладно, — согласился юноша. — Просто я хотел сперва изложить вам все эти подробности, чтобы вы сами убедились, что у меня не было иного выхода.

— Но какое значение для вас может иметь моя убежденность? Что она может изменить?…

Тогда юноша вытащил из кармана письмо и положил его на стол.

— Вот письмо, которое должно вас сильно заинтересовать; и которое ничуть не меньше интересует и меня. Когда вы продали вместе с другой мебелью и ваш стол, я нашел в нём почти сорок таких писем, сложенных в пачку, и, спрятанных в третий ящик, слева. Разве я вам не говорил, что я здесь не причем?

Ну так вот: я хочу сказать, что третьим человеком, для которого эти письма могут значить еще больше чем для нас, является… является ваш муж. Я отлично понимаю и то, что он одновременно является и тем единственным человеком, которому бы не следовало читать этих писем, и, что вы сделаете все возможное, чтобы он никогда не узнал об их существовании. Мне известно даже и то, что вы несколько недель тому назад продали свой дом, и, что за него вам неплохо заплатили. Другие, может быть, взяли и больше, но и то, что получили вы, составляет кругленькую сумму.

Синьора, наконец, начала понимать, о чем идет речь. Она посмотрела на гостя с очевидным беспокойством и собиралась было заговорить. Но тот ее прервал, с явным намерением не затягивать разговор.

Я думаю, что 150.000 лир могли бы разрешить сразу все наши проблемы. То, что сейчас речь идет о нас троих, несомненный факт.

Снова синьора попыталась было заговорить, и снова юноша перебил ее.

— Не надо, — сказал он, поднимаясь из кресла. — Вы ничего не должны говорить мне. Все, что вы могли бы сказать, мне известно; уже несколько дней, как я знаю все; и думаю даже, что я соглашусь с вами. Конечно же, я согласен с вами. Но всё это не меняет дела. Да и по сумме нам тоже не зачем вести дискуссию; я бы мог запросить и больше, и меньше. Но я запросил у вас ровно столько, сколько мне, как я надеюсь, хватит, чтобы я никогда в жизни больше не прибегал к подобному способу.

Наступила пауза.

— Сегодня среда, — возобновил, наконец, юноша разговор.

— В субботу, часов в девять-десять утра, или чуть попозже, если это будет вам угодно, я вернусь к вам с остальными письмами.

Синьора тоже поднялась с кресла и медленно последовала за юношей к двери. Здесь юноша задержался на какое-то мгновенье, чтобы взглянуть на портрет, висевший на стене.

— Итак, — попробовал он говорить как можно мягче. — Вы сами видите, мое сходство с «ним» не выходит за пределы двух лет учебы в университете.

— Это оттого, что «он» не был отмечен той самой судьбой, — ответила синьора с меланхолической иронией. После чего студент тут же вышел.

— Ну и ну, — заметил её муж, входя в комнату с раскрытой книгой в руках, и, идя ей навстречу. — Как мне показалось, ты его выставила с недовольным выражением на лице.

— О, боже, что за ужасный галстук! — единственно, что нашла сказать совершенно подавленным голосом синьора и сразу же принялась перевязывать узел галстука мужу.

— Ну и ну! Дурное предзнаменование! Насколько мне помнится, Анна Каренина заметила, что больше не любит своего мужа как раз в тот момент, когда обнаружила, что у того были смешные уши, — по-прежнему старался поддерживать шутливый тон ее муж.

— С той лишь небольшой разницей, что галстуки ты можешь менять, когда тебе захочется, — постаралась ответить ему жена тем же тоном.

Но ей это явно не удалось. Она не смогла даже улыбнуться.

* * *

Только немного погодя, прочитав письмо, она поняла, что этот визит, длившийся каких-нибудь двадцать минут, вовсе не предназначался именно ей. Это был настоящий удар, ни больше, ни меньше. И в самом деле, события разворачивались столь странно и неожиданно, да и тон голоса гостя почти до самой развязки был настолько предупредительным, что ей просто не могло прийти такое у голову. В прочем, и сами факты, изложенные в письме, уходили в столь далекое прошлое, что казалось являлись уже достоянием какой-то иной жизни, с которой настоящее связывалось самое большое памятными свидетельствами прошлого.

Тридцать лет тому назад, как раз в то время, когда ее муж стал ежемесячно отлучаться в Ливорно, будучи без ума от одной молодой особы, в нее влюбился один мужчина. Этот мужчина, достаточно умный и удачливый в делах, и, умеющий обольщать женщин, посвятил ей прекрасные письма, в ситуации, в которой время и создавшаяся обстановка играли гораздо большую роль, чем сам фактор удачи. Она тоже, в свою очередь, влюбилась в него и не замедлила в этом признаться. И ничего больше. Больше ничего у них не было. В данный момент этого человека уже не было в живых; да и она сама, ни дать ни взять старушенция, не помнила даже имени того, кто написал ей когда-то целую пачку прекрасных писем.

Но, тем не менее, несмотря, ни на что, одно из этих писем сейчас лежало на столе. И единственной вещью, не коснувшейся времени, и, которая не утратила своей первозданной красоты, был этот исписанный лист бумаги. Он существовал и был живым свидетельством тяжкого греха. Это был камень тридцатилетней давности, сохранившийся по какой-то иронии судьбы, и, так неожиданно свалившийся на тихую гладь озера, столь же безмятежную как их старость.