Старая проза (1969-1991 гг.) - [22]

Теперь, когда для жизни среди людей у него остался только слух, Марков с испугом и болью ощутил в голосе учителя, в поспешной, суетливой интонации его речи то, что было полной неожиданностью.

Откуда вдруг такая… беспечность? Нет, это не потому, что он, Марков, болен, а с больными принято так говорить. Здесь — другое… Другое!

Чижов говорил, но Марков не вдумывался в смысл его слов… впервые в жизни. Он просто ловил интонации… звуки голоса и удивлялся.

Вдруг какие-то слова резанули его. Опять «комиссия», опять «вентиляция»… Почему Чижов, всегда учивший их мыслить чётко, зреть в корень, так сжился с этой, как он сказал, «элементарщиной»? И при том — ни слова, ни намека на то, что он хотя бы на секунду допускает возможность ошибки. Ни тени волнения или тревоги… Простой обеспокоенности…

Ну, конечно же! Учитель просто не может поверить ему. Боится поверить — это так естественно. Чижов — боится? Их Чижов? А его слова: «Если нет мужества — уходите. Место под солнцем найдется, но пусть это будет другое место, не наука»?

— Подождите, — сказал Марков, — подождите, пожалуйста. — Он взволнованно встал, шагнул к окну, зацепился ногой за тумбочку, своротил ее в сторону. Задребезжала ложка в стакана.

Что же выходит? Если перечеркнуть и отбросить то, что он понял тогда, три месяца назад, и неопровержимо подтвердил взрывом, тогда действительно — «бессмысленная жертва». Он мрачно усмехнулся. А ему нужно что ли, чтоб его горе выглядело осмысленно?! Подумаешь, первооткрыватель!.. Сочтемся славою…

— Послушайте, — твердо сказал Марков и повернулся туда, где сидел Чижов. — Я повторю…

Он говорил уже одними формулами. Уже сжато и уверенно, без всякого сомнения и без помощи пальцев.

На его вдруг постаревшем лице Чижов читал недоумение.

«Удивляется, бедняга, — подумал Борис Александрович. — Хм, конечно! Чижов, который всегда ловил на лету любую мысль и тут же, на их глазах, как фокусник, развивал ее, — не видит очевидного… А Марков, кажется, снова собирается идти по новому кругу, снова в уме… До чего же силен, дьявольски одарен этот скромняга!»

— Стой! — резко сказал Чижов. — Погоди, как ты сказал?.. Добавочный коэффициент? А ну, погоди… сейчас запишу.

Марков смолк.

Чижов вытащил из портфеля блокнот, достал «паркер» из кармана. А что писать? К чему? Всё давно выведено. Он отложил блокнот на тумбочку, сунул ручку обратно в карман.

Пусть думает Марков, что он углубился в расчеты…

Лицо Чижова кривилось от презрения к себе, от этой гнусной игры перед незрячим человеком… «О, гнусно, мерзко… — думал он, — неужели это я, я… ломаю здесь комедию?»

— Володя, — прошептал он, дивясь тому, как натурально сорвался и сел голос, — поздравляю…

Они сидели в темном пространстве маленького больничного бокса. И страшно тихо было в нём.

«Он понимает абсолютно всё… — думал Борис Александрович. — Потому и не утешает».

— Ну а ты как думал?! Сидели на пороховой бочке, — обессиленно пробормотал Чижов. — Лаборатории — конец…

— Почему?

— А ты как себе представлял? Разгонят! Без лишних вариантов. Полетят диссертации… судьбы…

— О моей и говорить нечего. Впрочем… о чем а? — Марков усмехнулся. — Какая теперь диссертация…

— Значит так! Я — твой научный руководитель, — жёстко сказал Чижов. — Не будем говорить о том, что значит для меня случившееся… Говорить об этом… — Он замолчал. — Но я отвечаю за ваши жизни, за ваше будущее ученых… тебе трудно это понять… Раз в твоем несчастье виноват я, мне надлежит не только отвечать перед самим собой. Твоя диссертация не пропадет. Я сам перепишу ее.

Марков молчал. Его сердце сжалось от любви к этому человеку..

— Спасибо вам, Борис Александрович, дорогой… Диссертацию я напишу сам… — Марков запнулся. — Есть новые мысли, думаю без конца…

«Ему еще до мыслей, — содрогнулся профессор. — А что делать мне? Ну почему всё это случилось именно сейчас? Когда я не занял еще того места в науке, чтоб опровержение самого себя уже не имело бы таких последствий?» Что же делать?

Жить в мире науки, оставаясь честным во всем и всегда, — это было его святым правилом. Нарушить его — значило бы потерять не просто уважение к себе. Это значило бы убить, перечеркнуть себя. Теперь же он стоял перед дилеммой: открыть ошибку теперь же, публично оповестить коллег, сотрудников, учеников, в сущности — весь научный мир, сберечь честь исследователя и — потерять всё, что составляло смысл его жизни, или… на время сохранить тайну, что-то выждать… но выиграть месяцы и получить верные результаты по исправленной формуле?

Он не хотел лгать, но игра, начатая здесь, в больнице, похоже, уже что-то изменила в нём.

Он часто думал о судьбах тех титанов науки, подобно которым пытался строить свою собственную.

Одна мысль в последнее время не давала покоя: были ли они так младенчески чисты у края могилы, эти славные титаны, как о том вещали коленопреклоненные биографы? Или и у тех случалось нечто такое, о чем биографы предпочитали не сообщать миру?

— Диссертацию я тебе напишу… — раздумчиво сказал Чижов. — А потом…

— Что — потом? — испуганно спросил Марков.

— Ты видишь какой-нибудь выход для меня? Для нас всех?

— Я не знаю… Правда.