Старая кузница - [10]

Тут же сидит, угрюмо и зло наблюдая за всеми, черный, с жестким, костистым лицом Григорий Поликарпов, а рядом с ним — тощий одноглазый мужичонка с рыжей клочкастой бородой, одетый в рваную домотканую рубаху, Митя Кривой.

Остальные мужики, войдя в избу, рассаживаются кто где. Наиболее людно и оживленно у самых дверей. Там, согнувшись над цигаркой, выставив перед собой негнущуюся ногу, сидит на опрокинутом ящике огромный скуластый мужик, с черной кудлатой бородой, одетый в украшенный бесчисленным количеством заплат солдатский бушлат. Его глубоко запавшие темные глаза время от времени с мрачной иронией останавливаются на сидящих в переднем углу хозяевах. Это Антон Хромой, вечный деревенский батрак и озорник. Злого языка и отчаянных выходок его до того все боятся, что в своей деревне его уж никто не берет в работники, и Антону приходится ходить наниматься в соседние села.

Вокруг Антона расселись на корточках его дружки-приятели, такие же, как и он, бедняки-голяки, привыкшие скитаться по чужим дворам в поисках заработка или меры муки взаймы. Ближе всех, разинув рот и заглядывая Антону в лицо, сидит худой, с задумчивым белобровым лицом Иван Лучинин. Он слушает Антона, смеется над его шутками, но потом вдруг задумывается и, опасливо озираясь на Матвея с Никитой, мотает головой и говорит своим тихим, как у девушки, тонким голоском:

— Ох, сквитаются они с нами, ох, припомнят, возьмут свое…

Его толкает локтем суетливый суматошный забияка Прокоп Сутохин.

— Замолчи, Ванюшка! Один раз да наша взяла, а ты каркаешь! Моя бы воля, я бы враз у Митюхи с Никишкой амбары разгрузил. Антох, слышь, Антох! — дергает он Антона. — Давайте я завтра же вам все Гришки Поликарпова ямы разрою. Все знаю, все раскрыть могу.

— Молчи, суетня! — толкает его молчаливый Тихон Хомутов, многодетный угрюмый мужик. — Разбалаболил, балаболка! Они те разроют шкворенем по затылку — сразу все забудешь.

Антон что-то бубнит им своим глухим сильным басом. Мужики со злорадными ухмылками смотрят в сторону Матвея и Никиты, на которых сегодня на только что кончившемся собрании наложили особенно тяжелое твердое задание по сдаче хлеба государству.

Чуть в стороне от всех сидят у окна, невозмутимо покуривая махорку, дедушка Петро, Иван Протакшин, сосед Кузнецовых, и еще несколько мужиков.

Иван Протакшин — грамотный, рассудительный мужик. Он никогда не ввязывается в разные ссоры и вообще говорит редко. У него хозяйство крепкого середняка, и ведет он его по книжкам — с севооборотами, с удобрениями и другими новшествами. Если бы не куча ребятишек да хворая богомольная жена, Иван давно бы стал зажиточным хозяином. Его уважают за рассудительность и справедливость. На сходах и собраниях мужики всегда с особым вниманием прислушиваются к словам Ивана.

Его сосед, дед Петро, известен в деревне своим миролюбием и покладистостью. Он никогда ни с кем не спорит, до смерти боится ссор и всегда старается определить, в какую сторону настроено «обчество». «Куда все, туда и я» — излюбленная поговорка деда Петра.

Митя Кривой, который сидит на лавке между Никитой и Григорием Поликарповым, замечает, что он со своими почтенными соседями оказался на каком-то вроде бы отдалении от остальных мужиков. Желая как-нибудь загладить это неприятное разделение, Митя сокрушенно вздыхает и, кося глазом на приумолкнувших внушительных соседей, как бы рассуждая про себя, говорит скорым, окающим тенорком:

— Вот, понимаешь, и деревня наша вроде невеликая, а не живут люди в согласии. И чего бы, знаешь-понимаешь, делить? Живи всяк по себе, как бог велит… Работай по силам… Сдавай государству поровну… Так нет!

Но сидящие у дверей мужики как бы не слушают примирительных сетований известного кулацкого подпевалы Мити. Антон Хромой только озорно сверкнул глазами в его сторону да смачно сплюнул на пол.

— И чего, понимаешь, злобствовать? — продолжал Митя, — положил человек больше труда в свое хозяйство — и пусть пользуется с богом своим достатком, а нет, — развел он руками, — не завидуй. А то ведь, знаешь, обидели человека да еще и радуются, будто какое доброе, богу угодное дело сотворили.

— А то недоброе? — не вытерпев, зло отозвался Антон. — Шутка-дело, советская власть сколько хлеба получит.

— Власть, власть! — передразнивает Митя, раздражаясь. — Коли ты такой, знаешь-понимаешь, радетель о власти, сам и сдавал бы двести пудов. А то, небось, вон с Матвея Никаноровича двести пудов по твердому заданию стребовали, а с тебя — сколько бог на душу положит!

— А ты скажи: твоему Матвею хлеб-то кто вырастил? Сам он, что ли? Я ему землю пахал, да и убирал вместе с тобой же, подпевала ты рыжая!

— Да нету его, хлеба-то, — тонко вскрикивает Никита Твердышев. — Сколько было — сдал. А вы готовы шкуру содрать: полтораста пудов наложили! Где их взять?

Мужики у дверей насмешливо загалдели.

— Пошаришь, найдешь!

— У тебя на гумне ямы глубокие вырыты, откопаешь.

А густой бас Антона Хромого, перекрывая шум, гудит:

— Ага-а, не нравится! Сегодня на вас первый раз народ скопом навалился, так вы и то нос на сторону! Давайте срок, мы вот дружнее сорганизуемся, не то еще будет!