Старая Франция - [20]

Запах ила и свежести поднимается с сырых лугов. Река в камышах прозрачна и быстротечна. Ее темно-зеленая волна гнет длинные травы и причесывает их, словно волосы.

— Если бы только рыба…

— Молчи, — шепчет Тюль.

— …клевала, как комары! — бормочет Паскалон.

«Газник» в некотором отдалении прислонился спиной к стволу ивы. Инстинктивно выбрал он единственное грязное место — там, где река образует колено и где скопившаяся пена сбивается в гнойную корку. Его босые ноги прохлаждаются в этой тухлятине. Он подремывает. Счастье еще, что Гарибальди, сидя с ведерком в зубах, смотрит за поплавком.

Жуаньо стоит, равнодушный к туче комаров, которая трубит ему в уши, и смотрит некоторое время, как течет вода.

Паскалон, оборотясь к нему, улыбается всеми своими порчеными зубами:

— Ничего нет для глотки?

XIX. Мари-Жанна Арнальдон. — Жуаньо у мэра

Жуаньо подходит к дому мэра. В открытое окно второго этажа минорная гамма, спотыкаясь о костяшки клавиатуры, вытряхивает на улицу нерешительные ноты.

Жуаньо у решетки звонит. Гамма тотчас же останавливается, и в окошке показывается мадемуазель Арнальдон. Хоть ей едва перевалило за тридцать — это уже старая дева, и притом ярко выраженная. Она улыбается почтальону так, словно даже самая малая непредвиденность доставляет ей удовольствие.

— Здравствуйте, мосье Жуаньо, сейчас спущусь.

Мосье Арнальдон овдовел рано. Мари — Жанна — его вторая дочь, оставшаяся жить при нем.

Обе сестры всегда принадлежали к числу тех, кого в Моперу называют счастливцами. И в самом деле они никогда «не нуждались».

С малых лет им удалось попасть в Вильграндский пансион и получить там хорошее воспитание, которого хватает потом на всю жизнь. Вернувшись в весеннюю пору своей юности в Моперу, дабы дожидаться тут замужества, они вели безмятежное существование под благодушным призором тети Ноэми, старой холостячки.

Годы утекали один за другим, и барышни давно уже перезрели, когда старшая, Тереза, из затаенной боязни так и остаться тут безмужней и бездетной старухой, вроде тети Ноэми, обвенчалась со сверстником своего отца, толстым фермером из Бур-Элуа, вдовцом с незамужней дочерью. И ведет там жизнь, мотаясь с утра до вечера на ферме между старым брюзгой и ревнивой падчерицей, которая не прощает ей вторжения. И всегда-то люди найдут на что жаловаться. Тереза в отчаянии, что муж у нее, по правде говоря, слишком стар, чтобы можно было надеяться иметь от него детей.

Благоразумный пример сестры, вместо того чтобы побудить Мари-Жанну тоже искать счастья в замужестве, замкнул ее, напротив, в эгоистическом стародевичьем прозябании. Она ведет отцовское хозяйство и покорно увядает. По словам соседей, она привередлива и не умеет противиться своим прихотям. Так, промечтав все детство о музыкальном образовании и не имея даже возможности — чтобы не повредить политическому положению отца — испытать свои силы на церковной фисгармонии, она убедила мосье Арнальдона купить ей рояль, проспавший не один людской век под двойным чехлом — из кретона и из пыли — в гостиной мадам Массо: почтенный инструмент, почти безгласный, но с басами, обладающими прекрасным тембром китайского гонга. Старый вильграндский настройщик, как водится слепой и слывущий приличным музыкантом, добился того, что мало-помалу вернул его к жизни; чтобы довершить доброе дело, он дает раз в две недели урок Мари-Жанне. Поездка в город обратилась для старой девы в радость, которую она переживает дважды в месяц и к которой готовится заблаговременно: разыгрывает гаммы и чистит перчатки бензином. Впечатлительность у нее такая, что всякий раз накануне она не спит ночь и встает с синяками под глазами и с более чем обычно прыщавыми щеками. Но что ж — только крупица безумия дает познать истинный вкус жизни… Соседи не ошибаются: Мари — Жанна хоть и серьезна, а развлекаться любит.

Арнальдон занимает в нижнем этаже только одну комнату: столовую. Когда он не рыскает по окрестностям в поисках рукопожатий, он восседает тут за столом, с которого вся еда никогда не бывает убрана и где папки с делами пребывают в соседстве в грязными тарелками, с масленкой, с корзинкой для хлеба. Арнальдон, как ни худ, — первый обжора во всем кантоне, а может быть, и во всем департаменте. Двух часов не проведет натощак. Раз десять на дню он отворяет дверь на лестницу и кричит:

— Мари-Жанна, мне надо перехватить!

Мари-Жанна является с чашкой бульона, куда спущена пара яиц всмятку, либо с тарелкой холодного мяса, либо просто с выдержанным в золе козьим сыром.

Но это всего только легкая закуска. Надо видеть мэра, как он перед началом всякой трапезы, пока дочь накрывает на стол, стоя, уписывает, чтобы утолить — по его выражению — первый голод, целую гору жирной буженины, поджаренной ломтиками, которые кладет на свежевыпеченный хлеб, и дочиста выскребает блюдо деревянной лопаточкой. Все чудо в том, что его здоровью от этого ни малейшего вреда. Даже кровь в голову не бросается при пищеварении. Он встает из-за стола, опорожнив все блюда, выпивает полную чашку кофе, две стопки коньяку, закуривает трубку, уходит в уборную и снова садится за дела — налегке, точно проглотил одно яйцо.