Старая Франция - [18]

В тринадцать часов Жуаньо снова надевает кепи, производит выемку писем из ящика и едет к поезду 13.27.

Это час — из всех самый знойный. Слишком короткий дождь только прибил пыль. Воздух, на мгновение посвежевший, очень скоро опять накалился. На кладбище голубой гранитный бородач мечет молнии на солнце.

И вот вдруг, когда Жуаньо, придерживая рукой велосипед, останавливается, чтобы обтереть себе лоб, лукавый уголек нежданно разгорается и мигом воспламеняет все большое почтальонское тело, застывшее на краю дороги: там, очень далеко, в конце тропки, что ведет в Буа-Лоран, красная косынка только что скрылась в вырубке. Косынка — это Филиберта, которая пошла за хворостом.

— Ладно, — произносит Жуаньо, направляясь к вокзалу.

Служба прежде всего.

XVII. Начальник станции

С поворота дороги у подножия насыпи можно разглядеть, как наверху, возвышаясь по пояс над оградой платформы, прогуливается начальник станции. Его можно узнать издали по таранообразному профилю, по худощавому донкихотскому силуэту; однако Дон-Кихот этот — старый, сгорбленный, лишенный всякой победоносности.

Он обращается к почтальону:

— Ничего нет для меня в утренней почте?

— Есть, — нахально отвечает Жуаньо, отходя, чтобы поставить на место велосипед.

Он усмехается под длинными своими усами. Он прекрасно знает, чего дожидается начальник станции вот уже две недели. Желтый официальный конверт, надписанный искаженным почерком, показался ему подозрительным, когда он извлек его из почтового ящика на вокзале; столь подозрительным, что он счел необходимым, прежде чем его отправить, прочесть содержимое: и была это, ей-ей, одна из самых развеселых и удивительных неожиданностей его жизни.

Начальник станции подошел стремительно.

— Вот, — говорит Жуаньо. И не спеша вытаскивает из кармана бельгийскую марку.

— Больше ничего?

Старик разочарованно потупился. Эта поза, для него привычная, не ему одному свойственна; но из-за обвислого носа, тяжелых век, бороденки, сутулой спины вид у него всегда такой, точно он упорнее, чем кто бы то ни было, уставился глазами в землю.

— Итак, начальник, — насмешливо говорит Жуаньо, — близится она, отставка-то?

Старик отвечает уклончивым кивком головы. И, засунув марку за ленточку фуражки, возвращается большими шагами к себе в берлогу.

Жуаньо направляется прямо в ламповую. Там он застает Фламара, который покуривает трубку и потеет в ожидании поезда.

— Ну и жарища на дороге, скажу я тебе! — заявляет Жуаньо.

Артельщик вместо ответа наливает стакан вина.

— Видался ты с ней? Говорил?

Жуаньо обтирает себе загривок, усаживается и сладострастно охватывает ладонью прохладный стакан. Войдя сюда, он вспомнил про признанья мадам Фламар и теперь, глядя на геркулеса, предается забавным мыслям.

— Видался с ней, да. Поговорили. В некотором смысле, знаешь ли, она права… Надо подумать.

Фламар пыхтит, словно взъяренный боевой бык. Под облипшей фуфайкой грудные мышцы вздымаются и падают, точно грудь астматической женщины. Внезапно он сжимает кулаки и выставляет рыло:

— Я не говорю, что она не права, болван! Да ведь паршиво же рога носить!

Мужчины обмениваются долгим молчаливым взглядом. Потом оба тонут в пучине трезвых размышлений.

— Деньги остаются деньгами, — заключает почтальон.

Рядом в конторе, за прикрытой дверкой сидит начальник станции и разглядывает паркет в прогале между расставленными своими башмаками.

Да, месяца через два он подаст в отставку. Сядет сюда другой начальник, составит опись, вступит во владение всем. А он, куда он-то денется?

Вот уж тридцать лет, что он в услужении у железнодорожной компании. Тридцать лет — беспорочно; тридцать лет — без единой описки. А теперь отставка. От этого не уйти, как от смерти.

За ним житейский путь, подходящий к концу. Это не ахти что, но ему желалось, чтобы его существование было образцовым. Тридцать лет он не доставлял себе никаких иных радостей, кроме того, что хорошо делал свое дело; он героически оборонялся от всех дурных привычек, которым поддается большинство людей. Ни табака, ни любовницы. Ни даже законной супруги. (Как только облекаешься малейшей долей власти, нужно, чтобы ею пользоваться, казаться бесчувственным — не выдавать себя никакими признаками слабости.) Единственные два развлечения, какие он разрешил себе, были интеллектуального порядка: коллекция марок и библиотека. В промежутке между двумя поездами он охотно рылся в своем альбоме или перелистывал один из четырнадцати переплетенных томов, которые завещал ему крестный отец, любитель театра: полное собрание сочинений Скриба. А вне этого все было принесено в жертву одному идеалу: быть безукоризненным начальником станции. Но сегодня удовлетворенное сознание исполненного долга никак не вознаграждает его.

Снаружи за стеной сигнальный звонок дребезжит вовсю. 209-й подходит. Счастье еще, что есть служба, а не то…

Начальник станции опять надевает фуражку и выходит на платформу. Эх, было бы хоть какое-нибудь дело, торговля, пассажиры! Но платформа этого примерного начальника станции во веки веков пустынна.

Жуаньо сквозь грязное оконное стекло ламповой видел, как прошел начальник. Ехидный огонек зажигается и гаснет у него между ресницами.