Старая Франция - [15]

Девчонка спросонья щелкала зубами от ненависти и страха. Зачастую и на ее долю выпадали тумаки. А за последние месяцы — и ласки. Мать — лишь бы оставили ее в покое — укладывалась на свое место и не препятствовала.

— Ты ему не дочь, — говорила она, — а не то, я бы его упрятала.

Жуаньо, ведя велосипед за руль, идет серединой тропинки. Он ступает большими шагами и объясняет, в чем дело. Рядом с ним молча семенит Морисота.

— Это слишком хорошо, чтобы могло быть правдой, — лепечет она наконец.

— Не прикидывайся дурой! — ворчит Жуаньо. — И дай мне самому обделать все дело. Только — поняла? — услуга за услугу. Если я устрою тебя к «бельгийцам», ты подпишешь мне бумагу. И когда к тебе перейдут по наследству все сокровища, я получаю виноградник.

Они добрались до большой дороги. Она стоит перед ним, прочно уставив ноги в деревянных башмаках. На ее рубахе подмышками проступили большие мокрые пятна. Почтальон ласкает глазами широкие бедра, крепко пришвартованные груди. Услуга за услугу. Все это сулит многое. Теперь вся суть в том, чтобы сделать дело.

Он кличет собак, нюхает воздух и — хоть небо не омрачено еще ни единой тучкой — говорит:

— Пахнет грозой…

С головой в огне, шатаясь от надежд, идет она обратно по тропинке. Пускай себе умирающий зовет ее, пускай выхаркивает на мешки с сеном свои легкие! Только бы узнать ей способ прикончить его, чтобы не тянулось…

XIV. Мадам Фламар

Лавка в Фурш «Вина и ликеры» помещается в низеньком домике на перекрестке трех дорог, посреди лесной вырубки.

Все на запоре. Почтальон приставляет велосипед к стене перед окном и стучит в ставню:

— Мадам Фламар!

Внутри легкая суматоха. Потом немного запыхавшийся голос кричит:

— Сейчас…

Ключ скрежещет, дверь отворяется:

— Ах, это вы, мосье Жуаньо! Заходите… Как раз кончаю одеваться.

Она в шелковой нижней юбке и застегивает на жертвенно обнаженной груди последние пуговки щедро вырезанного розового корсажа.

В зале прохладно, почти темно. Носятся кисловатые испарения лимонада и духов. Жуаньо насторожил ухо: ему слышится, будто осторожно затворяется задняя дверь, которая выходит в лес.

— Я вас потревожил? — произносит он насмешливо.

Она словно не слышит. Берет со стойки бутылку белого, два стакана и садится против него за стол.

Без дальних разговоров он кладет перед ней письмо.

— Да ведь это на имя Фламара?

— Вскройте тем не менее.

Она повинуется. Пока она распечатывает конверт, взгляд почтальона приятно ощупывает голые руки, белые, как бедра, с тремя волнующими звездочками оспенной прививки; потом поднимается выше и ласкает полные складки шеи, напудренные щеки, маслянистые извивы прически, усыпанной шпильками в блестках и узорными гребешками. Лакомый все-таки кусок — эта мадам Фламар.

Она поднимает голову и протягивает ему письмо:

— Какой негодяй это писал?

Он читал «это» задолго до нее, но прикидывается дурачком:

— Подписи нет? Так и думал… Запах анонимки издали почуешь, был бы только нюх.

Он надевает очки и притворяется, будто читает.

Голая рука внезапно падает на стол:

— Это Кюфен!

— Не надо обвинять без полной уверенности, мадам Фламар, — наставительно произносит Жуаньо, — в особенности человека присяжного!

Она повторяет с пылающими щеками:

— Это он! Это полевой сторож!.. У меня есть основание!

— В таком случае!.. — говорит Жуаньо. Он берет письмо, рассматривает его небрежно, потом усмехается: — Проклятый Кюфен!

Полевой сторож — враг почтальона. Бывший старший унтер-офицер территориальных войск, он у Боса играет в карты за столом военных пенсионеров и возмущается, что заключили перемирие, не взяв Берлин. Жуаньо подозревает, что он агитирует втихомолку в пользу мосье де Бьеля, отставного кавалерийского офицера, который соперничает с мэром на выборах в генеральный совет, и наблюдает за Кюфеном неотступно. Но особенно злится он на полевого сторожа из-за его формы: его раздражает, что не он один в деревне носит кепи.

Он сует письмо в карман. Теперь у него есть оружие против Кюфена.

— Ну что ж! — говорит он. — Не будь меня, могло бы плохо для вас кончиться!

— Плохо? — Она смеется дерзко и вдруг принимается говорить почтальону «ты». — Не тревожься за меня, голубчик! Ревность Фламара — очень я ее боюсь! Не родился еще человек, который заставил бы Фламара по-настоящему на меня рассердиться! — И почти сразу же раскаивается в своих словах. — Вы все-таки правильно поступили, мосье Жуаньо. Потому что моего мальчика это, наверное, огорчило бы. Благодарю вас, что вы его от этого оберегли.

Жуаньо скручивает папироску, смотрит на мадам Фламар исподлобья, наморщив нос, точно обнюхивая ее, и решается перейти в стремительное наступление:

— Между нами говоря, мадам Фламар, зачем это вы ведете такую жизнь?

— Какую жизнь?

Когда она поднимает таким образом голову, ее широкие трепетные ноздри напоминают ноздри телки.

— Чего там, чего там, — добродушно выговаривает Жуаньо. — Нечего разводить со мной тонкости… Я напрямик вам скажу, уж если на то пошло. По-моему, женщина, которая может всякий вечер ложиться в кровать с таким крепышом, как Фламар, должна бы считать, что свое получила, и на этом успокоиться!

— В самом деле?