Старая Франция - [14]

Старик, не шевелясь, зажав палку между острыми коленками, не сводит с почтальона светло-водянистого взгляда, в котором читаются стыд и страх.

— Отчего же вы не возьмете прислугу?

Старухин рот кривится.

— Спасибо! Пришлось бы ей жалованье платить! Чтобы то немногое, что получаем еще от сдачи половины сада и виноградника в Буа-Лоран, пошло в чужой карман? Хорошее дело!.. Ах, мой дорогой мосье Жуаньо, мы часто говорим об этом между собой: вот что нужно бы сделать, если бы мы могли еще расхаживать туда и сюда, — найти бы хорошую девушку, надежную и не потаскуху. Сказать бы ей: «Приходите жить с нами; без всякой платы, конечно; а после нашей смерти оставим вам все: дом с садом и виноградник в Буа-Лоран, да наши маленькие сбережения в придачу!..» — Она стискивает сухие свои руки и вздыхает: — Вот что было бы нужно, мосье Жуаньо. Да теперь уж поздно. И найти такую девушку, это сейчас то же самое, что мне вдеть нитку в иголку без очков…

«Господи Боже мой! — думает Жуаньо. — Дом, сад… Виноградник…»

Он выехал из деревни и под неумолимым солнцем работает педалями в направлении к Фурш, к лавке мадам Фламар.

Лежа на краю дороги, девочка сторожит козу, которая пасется вдоль ограды. Это дочь Морисоты, как именуют жену чахоточного Морисо. Она хорошо сложена для своих пятнадцати лет; это заметно и под рваным запоном, который обтягивает ее нарождающуюся грудь.

Жуаньо радуется поводу передохнуть.

— Ну, как у тебя дома дела, девчонка?

Она следила за его приближением, не шевелясь. Ее черные, слипшиеся от пота спутанные волосы, блестящие глаза под длинными ресницами и смуглая кожа придают ей сходство с юной цыганкой.

Она пожимает плечами:

— Нынче опять его рвало кровью.

Почтальон смотрит, как спаниели обнюхивают у девочки икры.

— Это ты, чтобы псов подманивать или комаров угощать, ходилки свои нам этак показываешь?

Она подбирает ноги, натягивает немножко юбку на голые колени и посмеивается:

— А вам-то что за дело до этого, вам-то?

— Эх, язычок проклятый! — игриво говорит Жуаньо. — На тебе, наверное, даже и штанов-то нет… Стоило бы покрепче настегать тебя по заду, маленькая потаскушка!

Она уж на ногах и проворно отскакивает в сторону:

— Как бы не так!

Вокруг нее насыщенный зноем воздух дрожит, как над огнями, зажженными в дневную пору.

Почтальон щурит глаза:

— Попадись ты мне только одна в лесу, милочка моя, — там небось так не пофорсишь, как на большой дороге!

Он смеется, обтирает себе лоб, садится на велосипед и едет дальше со своими мыслями: дом, сад, виноградник… Особенно этот негодяй-виноградник так и лезет в голову — прехорошенький кусок земли, расположенный как нельзя лучше на солнцепеке и как раз бок о бок с его собственным клочком виноградника… Вдруг он резко напрягает поджилки:

— Морисота! Вот оно что!

Он чуть не теряет равновесия, выправляется и лупит дальше насвистывая.

Он не чувствует больше солнца, которое палит ему загривок. За ним собаки бегут рысцой в спиралях пыли, надолго повисающих над дорогой. Он теперь в открытом поле. Ни одной живой души. Только шелковистый шепот колес да собачья одышка нарушают тишину. Справа недавно сжатая нива золотится на солнце; слева ряды свекловицы и ни одного деревца. Тучные коренья, похожие на вылезающие из десен зубы, будто рвутся вон из сухой земли, где им душно. Выводок молодых куропаток поднимается внезапно с шумом и опускается в тени ближайшей ограды, пролетев для сбережения сил над самой землей.

Вместо того чтобы ехать в Фурш, Жуаньо сворачивает на полевую тропку.

Лачуга Морисо затерялась среди пашен. Когда подбегают собаки, женщина лет тридцати, темноволосая и крепкая, занятая чисткой котелка у колодца, выпрямляется и оборачивается.

— А он где? — кричит Жуаньо. — Можно его повидать? — Он понижает голос: — Мне надо сказать тебе два слова, Морисота…

Одна комната, вся закоптелая и пропахшая кислятиной. В алькове, на соломенном матраце умирающий сидит, выпрямив туловище, подпертое старыми набитыми сеном мешками. Ни буфета, ни стульев: одна лавка перед опрокинутым ящиком, заменяющим стол; а в углу другой соломенный матрац — для цыганочки. В открытое окно проникает тяжелый запах сварившейся и переварившейся на солнце навозной жижи. Собаки обходят всю комнату, обнюхивают тело и без постороннего понуждения выбегают в дверь.

— Не лучше? — спрашивает почтальон.

— Лучше! — произносит Морисо голосом, который гудит точно под сводами Он бросает на жену вызывающий взгляд. — Завтра встану!

Женщина и мужчина оглядывают друг друга злобно, словно они наедине.

— Только затем и хочет встать, пачкун, чтобы напиться, — высвистывает Морисота. — Да тут-то ни капли сивухи больше нет. А чтобы в деревню ему сходить, насчет этого я спокойна: десять раз подохнет, пока до кабака доберется.

Морисо икает и стискивает челюсти. Он пригвожден к своему месту и бессилен. Роли переменились. От этой самки, которую всего каких-нибудь полтора месяца назад он осыпал ударами — просто так, ни за что, ради собственного удовольствия, — от нее теперь он сам в полной зависимости. Его душит бешенство — неподвижное бешенство зверя в капкане.

Их в этом краю знают с незапамятных времен: оба они — питомцы общественной благотворительности, воспитанные где-то в окрестностях. Окружной инспектор их поженил. Она — служанка в харчевне, в семнадцать лет беременная; он — чернорабочий и браконьер, внушивший всеобщую к себе неприязнь и страх, часто безработный: мало охотников нанимать найденыша, незаконнорожденного. От нужды он, пока был здоров, соглашался на тяжкую работу и на самую низкую оплату. А утешался, пропивая вечерами получку у Боса. Когда посетитель нагружался, а кошелек его, соответственно, разгружался, кабатчик выкидывал его за дверь. Морисо возвращался к себе в лачугу, спотыкаясь и царапаясь о заборы. Чтобы сорвать гнев — или стыд, — он стаскивал жену с постели и принимался ее колотить. Потом, достаточно намяв ей бока, он заваливал ее на матрац.