Старая девочка - [40]

Допрос Корневского Ерошкин решил вести сам. Когда из Владимирского изолятора, где тот ожидал расстрела, доставили бывшего комкора, Корневский ему сразу не понравился: седой, беззубый, чуть ли не пополам сложенный старик, трудно было поверить, что ему нет еще и сорока пяти лет. Из материалов по центру Ерошкин знал, что Корневский хорошо держался лишь первую неделю, а потом сдал всех, кого от него требовали, даже с добавкой. И здесь, едва Ерошкин просто так, для разгона, назвал фамилии тех, еще двадцатилетней давности сослуживцев Корневского, что попались ему в дневнике Веры: один был свидетелем на его свадьбе, другой дал тогда же машину и ездил с ними на пикник, — Корневский тут же принялся утверждать, что и они были активными участниками военного центра.

Таких людей Ерошкин презирал. Конечно, каждый советский человек должен был, не жалея сил, помогать следствию, но такая покладистость для дела была по-настоящему вредной. В сущности, это было еще одной формой вредительства, крайне изощренной его формой. Оно портило чекистов, приводило к тому, что поднимались наверх, делали карьеру самые неумные, неумелые из них, и что тут делать, НКВД пока не знало. Но хитрость была не только в этом. Подследственный вроде бы сломан, все хорошо, просто отлично, и вдруг ни с того ни с сего арестованный начинает давать показания на людей, которые сейчас следствию совершенно не нужны. Один такой стукач может безо всякого напряжения заложить всю армию. Но он ведь понимает, что сразу всю армию не арестуешь, страна не может остаться без армии, а как следователю узнать, что в показаниях подследственного — правда, а что нет, не ответит никто.

То есть здесь обвиняемый пользуется самым изощренным, самым современным методом дезинформации — не скрывать правду за семью замками, а выставить ее на всеобщее обозрение, растиражировать, сделать доступной абсолютно всем, но раньше спрятав ее среди великого множества неправд, так что отделить одно от другого, зерна от плевел, куда сложнее, чем вскрыть любой замок. Очень многие подследственные сегодня думают — это как бы стало всеобщей верой, — что, оговорив каждого, кого они хоть раз в жизни видели, они тем самым смогут парализовать работу органов.

Эту тактику и этих людей Ерошкин ненавидел совершенно природной ненавистью: полностью капитулировать, лечь на спину и задрать ручки вверх, всем своим видом показывая, что в схватке ты больше участия не принимаешь, и в тот момент, когда тебя просто переступают, схватить беззубым ртом и попытаться укусить.

Эффективность этой тактики была не столь уж и велика, НКВД давно решил, что важнейшие параметры будущего дела надо определять заранее. И кто по нему проходит, и кто какую роль играет, и цели, и задачи, и акции, которые уже совершены или еще только готовятся, — словом, всё. Дальше можно было оговаривать кого угодно и в чем угодно, но то, что в первоначальный план внесено не было, никакого интереса у следствия не вызывало. В таком построении работы было немало хорошего, НКВД наконец-то перестал, по мнению многих, вызывающе отличаться от других министерств. Четкий план, возможность, соревнуясь, его выполнить и перевыполнить, предсказуемость в работе — во всем этом было много ценного. Стране ведь трудно нормально жить, каждую секунду ожидая удара в спину, в итоге ты уже не столько работаешь, сколько смотришь, не подкрадываются ли к тебе сзади. Теперь же страх исчез, будто его никогда и не было.

Все же не одному Ерошкину было жаль того времени, когда он любил, по-настоящему наслаждался следствием. Он любил дознание именно за эту его непредсказуемость, за то, что никогда не знаешь, что вот сейчас услышишь от арестованного, не знаешь, правду он говорит на этот раз или снова лжет. Тут все и всегда было новым, всегда надо было быть настороже, на стреме, чтобы не дать себя завести черт знает куда. Как на охоте: враг петлял и петлял, двоил и троил след, только бы сбить его с толку, он не просто путал его, но, сделав круг, мог у собственного же следа устроить на Ерошкина засаду или из своих показаний соорудить наживку и, едва Ерошкин клюнет — подсечь. Десять поколений их, Ерошкиных, были у своих помещиков егерями и псарями, славились они на всю округу. Как рассказывал ему дед, в Нижегородской губернии, откуда они родом, двести лет ни одной большой охоты без Ерошкиных не обходилось.

Теперь, когда все это ушло в прошлое, однажды на охоте, кажется, в лесничестве под Рязанью, Ерошкин горько сказал Смирнову: “Ныне мы на звероферме работаем, а помните, Алексей Николаевич, ведь и в Москве у нас была хорошая охота? В Рязань ехать не надо было”. И Смирнов его понял, но ответил примирительно: “Что же, что на звероферме, зато выход шкур больше”. Но Ерошкин не угомонился: шкур-то больше, да куда они против прежнего, да и нам удовольствия никакого. “И то правда”, - на этот раз согласился Смирнов. Сам он в следственном деле настоящий гений был, начинал еще при Дзержинском и знал в органах все.

Наконец Ерошкину надоело слушать этот бред о сослуживцах Корневского, и он решил сразу перейти к Вере. Он спросил о ней, и тут Корневский неожиданно насторожился. Так он журчал легко, будто фонтанчик, что бы его ни спрашивали, отвечал раз в десять больше, чем было надо. И вдруг вода иссякла. Когда пауза стала неприличной, Корневский все-таки сказал: “Да, это моя первая жена”. — “А вы знаете, как сложилась ее жизнь после развода с вами?” — “Нет, — на этот раз быстро ответил Корневский, — о ее дальнейшей жизни мне ничего не известно”. — “О других, с кем вы тогда были знакомы, вы все знаете, хотя тоже чуть ли не двадцать лет не виделись, а о ней ничего?” — “Да, — сказал Корневский, — о ней я ничего не знаю”.