Старая девочка - [39]

Когда Вера впервые меня за руку взяла, я от гордости чуть с ума не сошел. Я тогда маленький был, глупый, скрывать ничего не умел, и эта гордость из меня так и пышала. В московском поезде, это уже после того, как с парохода они все в Самаре выгрузились, я, едва мы с Верой вошли в вагон, увидел, что на третьей полке пара одна тискается, и громко так, чтобы люди слышали, говорю: “С моей маменькой так не забалуешься”. Я ведь много раз видел, как отец с матерью милуются, и до того мне это все противно было, что я каждый раз плакать принимался, молил их, чтобы они прекратили. Мать на это ничего смотрела, а отец сердился и, хотя я пятилетний шкет был, не ленился, вставал и бил меня. Складывал ремень вдвое и ну меня охаживать и всякий раз приговаривал: собирался матку твою пороть, а вышло, что тебя. Но ты сам виноват, сам не дал. Он меня порол, а я все равно радовался — ведь обычно он потом мамку не трогал. Уставал и засыпал”.

Ушаков замолчал, словно давая Дрейферу место задать свой вопрос, но и Дрейфер молчал, и Ушаков продолжал: “Я думаю, что больше меня Веру в жизни никто не любил. Ее, ясное дело, многие любили, она ведь очень красивая была, да и, наверное, сейчас красивая, но каждый, когда ее любил, еще и о себе помнил, а я ведь ребенок был, потому и думал только о ней одной. Грешно это, но ведь мать свою я никогда не любил. Поверьте, я Веру ни в чем не виню, я бы вообще ее никогда ни в чем винить не смог, но так, со стороны, я думаю, что ни перед кем в жизни она и больше, чем передо мной, виновата не была. Она ведь тяготилась, стыдилась меня до невозможности, из-за того, что я по ночам под себя ходил. Я видел, как ее передергивает, когда мне постель менять надо было, и когда я ее мамой звал, даже если это не на людях было, ее тоже всю передергивало. А ведь я ее любил. Из-за этого я и старался целый день на улице быть, из-за этого и бежал от них, когда мне уж совсем невмоготу делалось. Понимаете, Дрейфер, я бежал и верил, что вот скоро стану таким, что она обязательно мной гордиться будет, тогда я и вернусь”.

Ушаков снова замолчал, но Дрейфер уже понял, что вмешиваться не надо, сам заговорит. Так и получилось. “Ей вообще ни за кого замуж выходить не надо было, — сказал Ушаков твердо. — Не для нее это. Она очень чистая была и наивная, хотела прожить жизнь, как все, а ей, по природе, нужно было другое. Она и сама тогда не знала, что ей нужно совсем другое. А я, что я, пацан семилетний, сосунок, мог сделать? Я видел, что она хочет, чтобы я ушел, я и ушел. Так что я не был блудным сыном, не думайте, не был, она хоть и не говорила “уходи” — сама меня прогоняла, но я знал, что когда-нибудь все равно вернусь. Я ведь тоже другой, и мне никто, кроме нее, никогда нужен не был. Плохо лишь, что я про себя это знал всегда, а она не знала, и сказать ей, что нам только тогда хорошо будет, если мы с ней вдвоем — мать и сын — жить станем, никак не мог. Всю жизнь только мать и сын, больше никого”, - повторил он.

Стенограмма допроса Коли Ушакова натуральным образом поразила и Смирнова и Ерошкина. Работа Дрейфера была оценена как исключительно успешная. Целую неделю он ходил по управлению именинником, главное же — на коллегии НКВД по ее результату было принято единогласное решение: отозвать Ушакова из армии и попробовать его использовать, чтобы остановить Веру. На той же коллегии было принято и еще одно принципиальное решение — вообще значительно расширить круг лиц, привлеченных для выполнения этой задачи, в первую очередь за счет тех, кто раньше был сочтен бесперспективным. Так два месяца спустя в их число попал, в частности, и Корневский — первый муж Веры, хотя по холодности того, как Вера отзывалась о нем в дневнике, он один, пожалуй, мог соперничать с Колей Ушаковым.

В выступлении Смирнова на той коллегии, среди прочего, прозвучала очень интересная мысль: все, связанное с людьми из орбиты Веры, сказал он, по-видимому, намного сложнее, чем то, что в следственной практике нам встречалось раньше: смотришь стенограмму допроса одного, второго, третьего — каждый вроде тебе понятен, и все же чувствуешь: что-то тут не то. Во всяком случае, пытаешься предсказать результаты любого нового допроса — и сразу же на бобах. Поэтому, — продолжал Смирнов, — мне кажется, что в этом деле мы должны вести себя несколько нетрадиционно. Как это ни трудно, нам на некоторое время надо целиком и полностью довериться подследственным. Верить им во всем. Считает подследственный, что он может быть нам полезен, то есть может стать именно тем человеком, к которому идет Вера, — и все, этого совершенно достаточно, чтобы он без каких-либо оговорок был нами взят. От этого дела, — закончил Смирнов, — чересчур многое зависит, чтобы мы могли пренебречь малейшим шансом.

Корневскому это решение, между прочим, спасло жизнь. Год назад он был арестован по делу о военном центре троцкистско-зиновьевского заговора. Арестован так же, как и Берг, через несколько дней после нового назначения. Якир представил его на должность командующего артиллерией своего военного округа, Сталин подписал это назначение, но одновременно подписал и приказ об аресте Корневского. Следствие по его делу давно было закончено, месяц назад состоялся и суд. Почти все обвиняемые получили высшую меру, Корневский тоже, хотя прежде он неплохо сотрудничал со следствием и на суде дал нужные показания. По всему, его уже должны были расстрелять, но им повезло: из-за какой-то путаницы с прошением о помиловании Корневский оказался жив.