Становление бойца-сандиниста - [60]

Потом мы стали искать, где бы купить еды, и, не подозревая, попали в дом к мировому судье. Его звали Пресентасьон Лагуна (кажется, позднее мы привели в исполнение вынесенный ему смертный приговор). Он странно так на нас поглядел, причем мы еще у него находились, когда один товарищ мне сказал, что это и есть мировой судья. Нам он продал фасоль с простоквашей и тортильи, и, когда мы поели, я ему сказал: Ну, друг, мы съели, что у вас купили, а теперь купите и вы у нас». Это был блеф чистой воды, чтобы только он увидел, что мы торговцы. Я раскрыл свой вещмешок и начал вынимать банки с сардинами и с соками, альказельцер, желудочные таблетки, аспирин, магнезиевое молочко... достал я и пару новых батареек. Носил я с собой новую накидку. Так вот, и я ее вынул. Будто все это на продаже. «А этих свиней вы продаете?» — спросил я его. И дальше я его «повел» словно и впрямь был настоящим торговцем: «А сколько у вас скота? Вы его продаете на вывод или только убоину?» В этом всем мы уже понаторели. И этот человек поверил, что я торговец, а тут его жена встряла: «Нет ли у вас одежки для детей?» — спросила она.

Потом мы пешком двинулись обратно и ночью вернулись в дом боязливого Савалы, что из «Сан-Диего». Так мы опять попали к этому пугливому христианину, о котором я уже рассказывал. Прошло восемь дней, как мы от него ушли. «Откройте нам, — сказали мы ему, — мы здесь мимоходом и хотим есть, так что не бойтесь». Наконец он открыл нам, а уж там мы заставили его послать свою дочку «почтальоном», переправив Байярдо сообщение о том, что поиски наши были удачными и что возможность начинать работу есть, и он нам ответил, чтобы мы принимались за дело. Мой план состоял в том, чтобы и дальше обходить округу, сплачивать людей одного за другим. Одновременно из головы у меня не выходил тот старый сандинист, а также человек, у которого были проблемы с землей и которого я мог бы привлечь к работе, разрешив его затруднения, Байярдо послал нам деньги, и мы вновь начали свой обход, но теперь двигаясь в обратном направлении. Первый на нашем пути дом принадлежал Хуану Каналесу, управляющему асьенды «Дараили» (спустя четыре года мы на этой асьенде собрали около тысячи человек) [95]. Так вот, пришли мы к этому первому нашему здесь стороннику — уже ночью и постучали в двери. Послышалось: «Кто там?» «Это Хуан Хосе», — ответил я, — продавец таблеток». Ведь я там появлялся под таким именем. Тогда дверь открыли, и как же я перепугался, когда увидел, что в этом доме полным-полно народу. Кто лежал на земле, кто сидел, кто стоял. Оказывается, днем раньше погибла супруга хозяина — ее в городе сбил автомобиль — и были похороны, поминки. Вот почему в доме собралась вся округа. В дороге мы устали, но решили уходить. Однако он держался отлично и сказал: «Ладно, а когда вы уйдете?» «Завтра, — ответил я, — и нам бы еще с собой несколько лепешек». Он отвел нас в небольшой домик, служивший вроде как амбарчиком для просушки маиса, и принес нам еды. На следующий день мы уже были готовы двинуться в путь. А вокруг крутилась масса народу. «Дружище, а здесь у вас нет друзей, которым вы могли бы нас представить, чтобы они нам помогли?» — «Ну что вы, дружище, люди здесь очень осторожные, на язык несдержанные, так что нет». «Отчего же нет, дружище, — настаивал я, пока он не сдался, сказав: «Ладно, прощупаю я одного человека; он работает на той же асьенде, что и я». Так он и сделал, и этот человек согласился, чтобы мы к нему зашли, но не домой — уж очень маленьким был его домишко, находившийся около амбара по дороге на асьенду «Дараили», — а на его мильпу, то есть кукурузную делянку. Но и этого удалось добиться с трудом. «Мы засядем там в самую середину и будем тихо-тихо себя вести. Шума мы не наделаем, компа». — «А если на мильпе народ появится и вас обнаружат?» — «Нет, парень, разве это не твоя мильпа? Да кто же туда придет?» В итоге там мы провели три дня. Нам приносили еду, и то, что нас не выдали, уже было успехом. Ведь пока нас не выдавали, существовала возможность вести политическую работу, а пока тамошний хозяин носил нам еду, то оставалась возможность с полчаса побеседовать с ним, пробуждая его сознательность. Его дети болели, а у нас были с собой деньги и целый мешок лекарств, и мы дали ему денег, чтобы он купил лекарства для детей и кое-что для нас. В общем, мы помогали ему с его детьми, пробуждали в нем сознательность (жил-то он в нищете), дали ему сотню песо, чтобы он покупал кислого молока. Такой вот была форма политработы с этим человеком. А после пребывания у него мы двинулись дальше, в долины Буэна Виста, Эль Робледаля, на асьенду «Ла Монтаньита», «Лос Планес». На «Ла Монтаньита» мы беседовали с Хуаном Флоресом, Лауреано Флоресом, с зобатым Кончо и с его сыном, которого я окрестил «одноруким драчуном».

Однажды хозяин мильпы не появился. Подвел он нас, а ведь обещал провести через лес, да бросил нас и больше еду не носил. Я решил, что этот гад или уже раскололся или вот-вот нас выдаст, а может, и не приходит, просто выжидая, пока мы уберемся. Тогда Андрес, который очень возмужал за эти дни и был доволен, что находится рядом со мной, человеком с гор, тем самым ощущая себя как бы в безопасности (до работы он был злой, как, впрочем, и в своем стремлении поднимать вооруженную борьбу и стать партизаном, покончить с Сомосой, с гвардией и сражаться за справедливость), сказал мне в одно туманное утро, когда из-за дымки вокруг почти ничего не было видно: «В путь, Хуан Хосе, давай-ка двинем, а то ведь нам надо и на другие ранчо...» «Пошли, паря», — сказал я, и тем же утром мы тронулись. Шли мы по компасу... Надо бы, говорили мы, забирать к северу, пройдем-ка здесь. И черт побери, к полудню мы заблудились, а оглядевшись, обнаружили шоссе. Но что же это было за шоссе? Были там и просеки... Но куда они вели? Мы осматривали их, а потом вскарабкались повыше в горы, чтобы сориентироваться, где же находимся. Там мы встретили рассвет и поспали. Рядом было ущелье. Поели мы пиноль. Там же Андрес впервые спал в гамаке. Да, мы сбились с пути, но нас это не беспокоило. Мы ощущали себя перед лицом истории. В общем, вперед, на завоевание будущего, на борьбу за грядущее. Моральный дух наш был очень высок. И ясное дело, для меня после всего пережитого наверху, в горах, эта редкая и негустая растительность серьезных затруднений не представляла. Кроме того, там было где покупать пищу — в домах местных жителей. А поскольку у меня еще было и по сардине в день на брата, то это было все равно, что ежедневный банкет. На следующий день, как рассвело, мы вновь двинулись в путь, но не совсем удачно. Мы искали гору «Канта Гальо», а выйти к ней никак не могли. Первоначально мы вышли к горе «Эль Фрайле», располагавшейся за «Канта Гальо». А затем, разыскивая «Канта Гальо», мы заблудились. Выбравшись из густых сосновых боров «Дараили» и «Эль Фрайле», мы оказались в гористой местности с уже иным типом растительности. Там были кофейные плантации. Мы прошли рядом с «Сан-Херонимо», но, плохо ориентируясь на местности, не поняли этого и в итоге на следующий день встретили утро, совсем промокнув. Тогда Андрес мне сказал: «Брат, вон идет дорога, а вон там дом. Зайдем-ка туда, будто мы торговцы, и расспросим, как дойти до «Эль Робледаля» и как до «Ла Монтаньиты», и так все уточним». Войдя в дом, мы обнаружили там одинокую женщину. В ту ночь шел дождь, и из леса мы вышли где-то в полседьмого утра насквозь промокшими, и женщина эта увидела нас уже вошедшими в дом, да так неожиданно для себя, что даже не поняла, с какой стороны нас принесло. Мы, как говорят крестьяне, словно на лбу у нее родились. «Доброго вам... как вы себя чувствуете, как дела?» «Это здесь-то?» — сказала она. «А это ваши дети?» А что еще говорить дальше, я не знал. «Видите ли, мы торгуем вразнос лекарствами, у нас альказельцер, таблетки от головной боли. Не купите ли? Есть у нас и электробатарейки...» Цены мы сбросили пониже, чтобы она у нас хоть чего-нибудь купила. «Здесь у нас полный развал, — сказала она, — была засуха, и денег нет». — «Вы бы собрали нам немного еды». — «Да у меня ничего нет». — «Хоть что есть, ну, вот эту фасоль да черного кофейку». На это она согласилась, и, поев, мы ее спросили: «Дело в том, что нам идти в сторону «Эль Робледаля», «Ла Монтаньиты» и Буэна Виста... Какая дорога туда доведет?» — «Ну, эта дорога туда вот идет. А это прямо, куда вам надо, и там еще поворот...» В общем, она начала давать нам те классические пояснения, куда идти, которыми пользуются в лесу... Сориентировавшись, мы пошли в открытую при свете дня. Да, не удалось нам пробраться через лес, ориентируясь по компасу. Мы не умели им пользоваться. Компас был хорошим, а вот воспользоваться им мы не смогли и стали искать дорогу, заходя в дома и расспрашивая: «Эй, друг... а, друг, эта свинья продается?» И так вот разговоры разговаривая, я давал цену много ниже настоящей, чтобы мне ее не продали. Причем я учитывал, насколько они бедны, так как я знал, что по бедности они могут отдать ее и подешевле. Но я предлагал сверхнизкие цены, только бы не услышать «да» и невзначай не купить чего-нибудь... Вот так вот мы с Андресом и ходили, пока не добрались до Буэна Виста и ночью не заявились к Хильберто Савала. В конце концов этот человек начал к нам тянуться. Причем не из-за своих земельных проблем. Хильберто состоял в Консервативной партии, но поскольку эта партия не отражала его интересов, то он, как и многие другие крестьяне-консерваторы, со временем стал сандинистом. Мы на четыре дня задержались там, работая с ним. Его перепуганная жена жила с именем Христа на устах. «Вы же видите, какой она стала. Не спит, — говорил мне Хильберто, — и каждый ночной лай собаки насмерть пугает ее» (кстати, у Хильберто мы жили на кофейной плантации, которая находилась метрах в двухстах от его дома). «Она очень даже хорошая, — продолжал он мне рассказывать о своей жене, — вот послушайте, о вас она мне говорит, что как же этот бедняжка молодой человек, такой еще юный, и сидит в этих лесах без еды». Я понял, что она исполнена христианского милосердия и что женщина она добрая. Но ясное дело, нужно было учитывать и царивший вокруг террор. Помимо того, она ведь была, как и сам Хильберто, человеком уже пожилым. И тогда я сказал ему: «Хотелось бы мне с ней, с женой вашей, потолковать». — «Ой, что вы, нет, да она тогда у меня разом помрет». — «Нет, а все-таки вы ей передайте, что я хочу с ней побеседовать». Его-то я убедил, что же до нее, то она — скорее всего из страха — согласилась на это. И вот ночью я пришел к ним на дом, и начали мы говорить о всякой всячине... «Какой у вас прекрасный образок пречистой девы». «Да», — ответила она мне. А поскольку у нее был и другой образок пречистой девы, кажется, из церкви Святой Фатимы, то я сказал: «А эта вот дева из церкви Св. Фатимы, еще чудодейственней, поскольку она никогда не подведет, не так ли?» После этого она меня спросила: «А мать у вас есть?» — «Да, она там, дома». — «А кем она работает?» — «Не знаю, ведь раньше я ее содержал». — «А дети у вас есть?» — «Да, дочка». — «А жена?» — «Там она где-то, бедняжка...» «Несчастный, — произнесла она, — значит, вы не видите ни своей матери, ни жены, ни дочки?» «Нет, — ответил я, — ведь мы, сандинисты, от всего отказываемся, поскольку хотим освободить народ». «Ах, — вырвалось у нее, — ведь эта гвардия, она такая нехорошая, ведь правда?» «Посмотрите, — сказал я, — вот моя дочка». (Когда я был в Окотале, мне передали цветную фотографию моей нежной малютки, моей девочки-красавицы.) «Ах, какой красивый ребенок. Знала бы она, что ее отец... Правда ведь? Какой ужас! Ведь так?.. Она же, если вас убьют, будет расти без отца. Да не захочет Господь и не допустит, чтобы такая красивая девочка осталась сиротой». — «А это, поглядите, моя мама» (это я достал другое фото). — «Вижу, красивая какая сеньора... Господи, ну что за кошмар. Вы уж, пожалуйста, поберегитесь, будьте поосторожнее, чтобы чего не вышло...» — «С божьей помощью и с помощью всех вас. Ведь мы, когда заходим, то нам дают тортилью или что приготовят или соберут, и живем мы тогда без опаски: днем мы не выходим, только ночью, не включая фонарика, разговаривая тихо, тихо же и ходим, чтобы соседские собаки не залаяли, и вообще крадемся вдоль заборов. Вот видите».