Становление бойца-сандиниста - [58]

Жилище падре своей чистотою и прохладой как бы продляло тишину церкви, оно было словно частью церкви. Ведь там было даже Христово распятие, классическое распятие с Христом в терновом венце, со склоненной набок головкой и каплями алой крови на лбу. Этот образ всегда приносит тебе ощущение душевного спокойствия. Церкви, со всеми их святыми, обладают атмосферой, исполненной мира, и жилище падре также хранило ее, эту атмосферу вечного покоя. Ведь церкви словно вбирают в себя беззвучное угасание миллионов голосов, миллионов людей, заснувших, отдыхающих, умерших и успокоившихся. Это мир угасшего духа и заснувших страстей. И там, в жилище падре, я постигал безмолвие, так контрастировавшее с тем миром, откуда пришел, и со всем, что в нем происходило: с охотой, которую на Мануэля Майрену и на меня вели гвардейцы, с поспешным ночным отходом ребят из школы, с оккупацией Окоталя. Видимо, там же, при входе в церковь и в жилище падре, эта маленькая церковь Страстей господних в Эстели заставила умолкнуть голоса той небольшой эпопеи, что пережили мы на «Эль Копетудо» и «Эль Сеньорите» в Окотале. Или словно жилище падре вобрало в себя мир надежного подполья. В нем говорить громко ты не захочешь, чтобы не нарушить тамошнюю вековую тишину, тишину того, что было еще до тебя. Ты не захочешь нарушать ее этим абсурдом твоего неподатливого одиночества, сознательного и необходимого. Все это потрясает тебя вне зависимости от того, веришь ты или не веришь в бога. Все это ощущения глубоко личные, идущие изнутри, ну как домашние, довольно потертые туфли падре, что стоят у края коврика. Они были немыми свидетелями того, сколько же стоит живой человек, живущий в этом мире.

В этом доме у нас состоялась встреча с Байярдо, пришедшим вместе с «Пелотой». Было решено, что всем нам там оставаться нельзя, что работу надо продолжать нам, не теряя ни минуты. «Пелота» и Байярдо вместе с Педро Араусом, членом Национального руководства, решили, что я должен отправиться в сельскую местность и начинать работу по подготовке ведения боевых действий. Вот так вот просто и ясно это было сказано. И начинать все это без какой-нибудь отправной точки, не зная где и на пустом месте... А вышло тогда так. Один парень, из Сомото, по фамилии Агилера, преподававший в каком-то училище в Кондеге, оказался в чем-то замешан, и было решено перевести его на нелегальное положение. Поместили его в небольшом доме некоего Савалы, глубоко верующего христианина. Человеку этому сказали, дескать, не смог бы он укрыть на несколько дней молодого парня, преследуемого гвардией, на что тот согласился просто из чувства христианского милосердия. Жил он у шоссе, идущего от Кондеги в Йали, на небольшой усадьбе, называвшейся «Сан-Диего», по соседству со скотоводческим поместьем Рене Молины, верной ищейки диктатуры. Туда-то меня и доставили. Причем только меня, так как Салинас Пинель, как, впрочем, и Мануэль, остались в Эстели, а меня одного послали туда, где находился Агилера, — в «Сан-Диего». Хозяин, увидев, что у него объявился еще кто-то, перепугался. Агилера же, наоборот, обрадовался. У него был пистолет, кажется, 38 калибра и запасная обойма, а я всегда — вот уже несколько лет подряд — ходил при «сорок пятом», и тоже с запасной обоймой. На следующий день хозяин дома спросил нас, когда же мы собираемся уходить (собственно, мы располагались не у него, а в варах 30 [94] от его дома, где укрывались в одном покинутом строеньице). На следующий день, только глянул я на него, как он опять спросил, когда же мы уходим. Я ответил, что не для того мы к нему пришли, чтобы уходить, а затем, чтобы вместе с ним работать для дела революции, вести вооруженную борьбу и свергнуть диктатуру Сомосы. Тогда человек этот уставился на меня квадратными глазами. «Нет, и нет, и нет... — сказал он мне, — мне сказали, что преследуют этого молодого парня, и вот вы здесь, поскольку я христианин, но то, что вы мне предлагаете, — это значит принять на себя определенное обязательство, а у меня жена, дети, работа, и я не могу вмешиваться в подобные дела, так как через это все потеряешь... и вам советую в это не влезать, так как вас победят. Сами поглядите, что в Окотале, ну там, возле Макуэлисо, произошло». Он совсем не представлял, что именно оттуда-то мы и явились. Впрочем, что касается этого человека, то даже то, что он согласился приютить Агилеру, уже было большим шагом вперед, поскольку вокруг царил террор.

Байярдо прислал к нам «почтальона», родственника того сеньора, что сотрудничал с революционным студенческим Фронтом в Кондеге, и я через него же ответил Байярдо, что дом, где мы находились, служить явкой не может, поскольку его хозяин дальше своих общих христианских чувств не идет и настаивает, чтобы мы ушли. После этого появился сам Байярдо и сказал: «Слушай, ты мне не создавай проблемы, а решай их. И уж в любом случае вы должны начать свою деятельность именно здесь, чтобы открыть новый партизанский маршрут, дотянув его аж до гор, к Энри Руису, поскольку именно здесь будет смычка с другим маршрутом, который тянут другие товарищи». Маршрут на целых 300 километров прямо до Модесто! Да он с ума сошел, подумал я, не знает, что такое говорит... Но хотя приказ Байярдо и показался мне абсурдным, я был глубоко убежден, что боевые действия вести необходимо. Ведь для того я и ушел в подполье, чтобы свергнуть диктатуру Сомосы и освободить Никарагуа, следовало идти самыми немыслимыми путями. Вот почему я начал работать с нашим хозяином и сказал, что хочу с ним побеседовать, дескать, мы только станем заниматься учебой. Вот изучим одну брошюрку и уйдем. «Нет, компа, — сказал он, — да я более или менее знаю, о чем говорится в брошюрке, не беспокойтесь, я-то с вами, я понимаю, я со всем согласен, так как вы стремитесь к справедливости, но уж, пожалуйста, уходите, поскольку слишком серьезное это обязательство, а сколько людей уже сгубили». Так говорил он и потом добавил: «Моей жене не можется, она скоро заболеет». Заболеть — означало родить ребенка. Но мы не ушли. «Тогда, компа, — сказал я, — поступим так: мы уйдем, если вы достанете нам какое-нибудь убежище». «С какой это стати?» — спросил он. «Ага, найдете, где нам жить, а то куда же нам идти? Кто нас будет кормить?» — «Да здесь все сомосисты, да и пьют много; все водка да шпики, а ведь если вас прихлопнут, то и меня заодно, так что лучше уходите». — «Нет, компа, — настаивал я, — поговорите с кем-нибудь, давайте подумаем, кто из них кто». И я начал перечислять ему имена живших там людей... «Ну а этот-то, он что?» — «Ничего так, да вот выпивает». — «Хорошо, не такой уж и грех, если попивает себе, — сказал я, — от этого он плохим не станет, так что поговорите-ка с ним». — «Ладно, попробуем».