Становление бойца-сандиниста - [55]

Вышли мы из города опять ночью, огибая его окраины и хоронясь от патрулей, прочесывавших местность. На себе мы тащили рюкзаки, в которых было немного консервов. «Не хватает еще только, — думал я, — столкнуться с гвардией». Существовала также возможность того, что гвардия уничтожила остатки сети сочувствующих нам местных жителей в зоне наших действий, а это означало, что мы не сможем восстановить связь с товарищами. Наконец мы добрались до маленького ранчо дона Бонифасио Монтойя, бывшего одним из первых проводников СФНО (нам он рассказал, что был проводником у Карлоса Фонсеки). Чудесный был старик! Высокий, худощавый, с ясным лицом, голубыми глазами и наполовину седой, с прядями каштановых волос. Очень красивый! Ему было 82 года, но он сохранил чистоту ребенка. Жил он на жалком крохотном ранчо со своей старушкой (как ее звали, не помню), такой же голубоглазой и яснолицей. Оба они были типичными крестьянами севера Никарагуа, сандинистами еще со времен борьбы самого Сандино.

Мы встретили его бредущим от ущелья с ведром набранной там воды и кинулись к нему: «Дон Бачо, дон Бачо!» «Ребята, давай сюда, на ранчо! — сказал он, едва заслышав нас. — Поосторожнее, а то вас гвардия увидит, здесь есть гвардия». «А ребят вы не видели?» — спросил я. «Почему нет, они у меня тут, на горе», — ответил он. Эта гора оказалась гладкой скалой, на которую могли и взобраться только горные козы. Он угостил нас черным кофе, и тогда мы спросили: «А сюда, на ранчо, гвардия не заходила?» «Нет, — сказала старушка, — а если и появится, то я угощу их кипяточком».

А вообще этот старик, дон Бачо, был просто живой страницей истории. Салинас Пинель рассказывал мне, что, когда он впервые пришел к дону Бачо от имени Фронта, старик сразу же обрадовался. «Видишь, — сказал он, — вот видишь, я знал, что они опять придут! А ведь я закопал ваши вещи». «А что это?» — спросил его Аугусто. «О, дела это мужские, у меня там хранится то, что вы оставили в прошлый раз, когда были здесь». Потом, поискав под каким-то деревом, он выкопал небольшой военный подсумок времен оккупации янки, рассыпавшийся в руках, а в нем куча патронов для «энфилда» [90]. Ты понимаешь, о чем идет речь?.. Старик хранил их. Понимаешь?.. Он хранил их и вынимал каждый день просушивать на солнце, потому что знал, что однажды сандинисты придут снова.

«Если вы мне поможете, то до ребят я вас доведу», — сказал дон Бачо. И мы понесли его, поскольку ходил старик еле-еле. Мы поднимались в горы, почти привязав его между собой. На месте мы обнаружили только часть товарищей, умиравших от голода. Во время одного из переходов колонна распалась, а так как проводник был только один (а то и вовсе ни одного, в этом я не уверен), часть товарищей отстала и потеряла ориентировку, поскольку когда не видишь идущего впереди товарища и не знаешь местности, то легко потерять колонну. После этого обычно начинаются поиски, как бы выбраться в одиночку. На этом мы потеряли трех или четырех товарищей убитыми, а остальные смогли добраться до шоссе. Но одного или двух из них противник схватил. Среди них был и отличный парень из Эстели, один из лучших в нашей школе. В итоге Салинас, Майрена и я, мы взяли на себя ответственность за то, как вывести наших товарищей из окружения.

Мы распределили среди товарищей еду: консервы и плоды манго, срезанные у дона Бачо. Ведь у дона Бачо еды тоже не было, и он дней восемь ел только манго. Вообще там, на этой горе, товарищи занимали по кряжам каждый свою позицию. А всего их осталось человек восемнадцать, устроившихся за складками местности со своими охотничьими ружьями и винтовками разных систем. Да, гвардии, чтобы выбить их оттуда, понадобились бы самолеты.

Итак, мы были окружены гвардией и двигались внутри этого кольца с задачей прорвать его, поскольку гвардия начинала высылать патрули в разные стороны, стремясь обнаружить нас и затем сузить окружение. Салинас рассказал мне, что они смогли забраться на эту гору только благодаря дону Бачо, который вел их по тропам, где гвардии не было, так как между ее патрулями оставались какие-то зазоры и дон Бачо, хорошо зная местность, сумел провести мимо одного патруля так, что и другой ничего не замечал.

Когда мы взобрались на гору, я увидел исполненные надежды и нетерпения лица людей, думающих, что все относительно нашего прорыва из окружения уже решено. Мы немного поели и начали размышлять о том, что есть два пути: или попытаться прорвать окружение гвардии, или ожидать, пока гвардия за нас зацепится, и тогда мы все погибнем прямо на этой самой горе. Иного выбора не было. И мы решили прорываться. Так куда же нам двинуться? Ведь чем больше отходишь от места нашего расположения, тем более открытой становится местность. Там были совершенно неизведанные места, пастбища, кукурузные поля, небольшие низкорослые рощицы тонких сосенок. В общем, выбраться оттуда было трудно. Но затем было принято окончательное решение выйти на Панамериканское шоссе, где каждый должен был идти самостоятельно, искать себе гражданскую одежду у живущих у шоссе сочувствующих нам местных жителей, чтобы потом на общественном транспорте или пешком пробираться дальше. Больше делать было нечего. Задача состояла в том, чтобы спасти людей и вернуть их в город. Впрочем, некоторые товарищи должны были отправиться в горы. А кое-кто даже и возвращался к себе домой, чтобы продолжать легальную работу. С доном Бачо и его сыном, а вообще у дона Бачо было три сына, сотрудничавших с нами, мы обговорили, что тронемся ночью. Мы двинулись, избегая зажигать фонарики. К счастью, вполне хватало лунного света. Но это было и преимуществом, и недостатком. Преимуществом, поскольку ты видел, где идешь, луна также помогала проводникам и дону Бачо ориентироваться. Ну а недостаток состоял в том, что гвардейцы легко могли обнаружить нас. Мы начали спуск, и сам я намеревался идти в авангарде, но Аугусто возразил, отводя мне место в центре походной колонны. Помню, что вечером, накануне начала спуска, мы поменяли свои псевдонимы. Так, меня, например, называли Эухенио. Но это имя уже было расшифровано, и с тех пор я и начал называться Хуаном Хосе. Ведь противник знал псевдонимы, и, следовательно, было необходимо лишить его оперативных данных. Мы договорились, как будем передвигаться, и, не зажигая фонариков, тронулись в путь. Причем каждый подвязал себе сзади нейлоновый шнур, поскольку я боялся, что мы потеряемся и ребят перебьют, как убили тех, кто потерялся раньше. Так вот, мы привязали каждому по нейлоновому шнуру, вот здесь, где ремни портупеи, сзади. И тот, кто шел сзади, держался за свободный конец веревки. В этом мы уже практиковались во время ночных маршей в партизанской школе. Так что правила ночного марша они знали, мы их лишь ужесточили, поскольку на сей раз возможность неожиданного столкновения с противником была реальна. Я решил, что в случае боя прикрою отход, а Аугусто, знавший местность, будет отступать с людьми. Тут-то у нас и вышел спор, кому идти в авангарде, а кому прикрывать отход. Аугусто настаивал, чтобы с авангардом шел именно он, а не я, поскольку в любом случае он должен был, зная местность, прикрывать отступление, ведь, дескать, с людьми оставался еще один проводник — Мануэль Майрена. А я, значит, должен идти с основными силами. В глубине души я понимал, что он готов был погибнуть сам, но не допустить, чтобы убили меня, так как за время работы школы мы очень подружились. Аугусто был человеком выдающихся качеств. Сельский учитель из Сомото, он окончил училище в Эстели. Опыт преподавательской работы в школе наложил определенный отпечаток на его личность. Это был спокойный, выдержанный, очень приятный и по-братски настроенный товарищ, обладавший умением руководить, какое отличает преподавателя в его общении с учащимися. Так, он учил крестьян читать, используя заднюю часть листов платанильи, на которой можно нацарапать буквы. Учитывая его призвание преподавателя, я всегда назначал его ответственным за борьбу против неграмотности среди крестьян тех мест, где мы проходили. Таков был «Маурисио», органически не способный оскорбить тебя, всегда великодушный и всегда чему-нибудь обучающий. Это был отважный человек. Он не курил, но дьявольски любил сладкое. Были у него литературные наклонности, и он показал мне свои небольшие стихотворения. Говорил же он постоянно о своей дочурке. О жене мало, но вот о своей дочке — все время. Настолько, что я даже помню размер ее брюк: «тридцать два».