Станция Мортуис - [7]

   Давным-давно, в пятилетнем возрасте, я сыграл свою первую шахматную партию. Продолжалась она недолго, мой более искушенный в игре партнер быстро переиграл меня и где-то в районе пятнадцатого хода моему королю был объявлен мат. Продержаться пятнадцать ходов в первой в жизни партии само по себе неплохое достижение, но это не все. На следующее утро я буквально изобрел шахматную нотацию и, восстановив партию по памяти, записал ее в тетрадку (испещренная корявыми детскими иероглифами страничка из той тетрадки еще долго хранилась в ящике моего письменного стола, пока с годами не затерялась в лавине совсем иных бумаг и бумажек). Ознакомившись спустя несколько лет с подлинными правилами шахматной записи, я выяснил, что они ничем принципиально не отличаются от моего детского изобретения. Просто тогда вместо латинских я применил известные мне русские буквы, а обозначением фигур послужили их неумелые рисунки. Вот и все различие. Пожалуй, я был не самым глупым мальчишкой на свете и, кто знает, не займись я политикой, в той, другой, несостоявшейся жизни из меня вышел бы толк.

   Оказывается и здесь, под мрачной могильной плитой, тоже можно мечтать. С тем отличием, что на земле мечтают о будущем, а под землей о прошлом. К стоящему здесь смраду я постепенно привык, он не в силах помешать мне наделить детство запахом, особенным ароматом, так и просится название: "запах детства". Это запах беззаботного снега весело играющего с пушистыми ветками голубоватых елок; запах длинных дощатых столов в весеннем парке - за ними бодрые когда-то пенсионеры самозабвенно сражались в шашки и домино; запах уважительного преклонения перед никелированным радиатором автомобиля исчезнувшей ныне марки "Победа"; запах мохнатого волнореза за которым начиналось другое море. Потом детство незаметно стало перетекать в какой-то другой сосуд; запах слегка изменился, он оставался почти таким же, только стал чуточку более терпким, более беспокоящим - так пахло отрочество, нетерпеливо ожидавшее наступления вечнозеленой юности. Совсем недавно я, как и подобало пожилому, немало испытавшему человеку, плохо помнил рассветную пору своей жизни; пробел сменялся пробелом, впадина - впадиной, и рваная ткань моей больной, склеротической памяти походила на набор беспорядочно расположенных цветных и черно-белых фотографии, часто менявшихся местами. Зато сейчас спешить некуда, все понемногу становится на свои места, и я совершенно четко помню, что ровно шестьдесят четыре года назад меня с утра повели в парикмахерскую, а уж затем в зоопарк, а никак не наоборот. Легко восстанавливаю в памяти угреватое лицо цирюльника, полноватого и добродушного дядечки в белом врачебном халате. Помню его короткие, рыжеватые усы и хитроватые глаза. Вспоминаю, как ставили поперек кресла выщербленную доску, чтобы меня удобнее было стричь. Помню как ложились на чистую, чуть влажную простыньку мои космы, как остро кололись попадавшие за ворот волосики. А после был обещанный зоопарк: плескавшиеся в грязноватом бассейне морские львы, верещавшие о чем-то своем голубогрудые попугайчики в вечно галдящем птичьем ряду, самоуверенные обитатели особого вольера - верткие, удалые макаки и весело поплевывавшие сверху на более мелких своих собратьев шимпанзе, углубленный в свои невеселые мысли верблюд, свернутая калачиком и сладко спавшая толстая змея (это именно она погибла во время страшного наводнения шестидесятого года), грузный и неповоротливый бегемот никак не желавший вылезать из воды, всегда дремавший в ожидании своего звездного часа коварный и зубастый крокодил, пугливый жираф, грустный маленький слоненок... Существовало масса первичных понятий, исчезнувших потом куда-то и вернувшихся лишь к старости: "неповоротливый", "коварный", "добродушный", "грустный", и это тогда казалось вполне достаточным. Я был постыдно мал и любая попытка преждевременно вырваться из положенного круга событий немедленно пресекалась, но таким, как оказалось, весьма щадящим образом, что я еще долго оставался в неведении относительно истинного и основного мотива, которым руководствовался мой высший цензор - Отец. А именно его желанием поберечь меня как можно дольше. Как-то раз я, набравшись духу, спросил отца кем был Сталин. Он многозначительно ухмыльнулся, ответил "большой человек" и больше ничего не сказал. Я представил Сталина громадным, косая сажень в плечах, с огромными ручищами и узнав через много лет, что он был низкорослым человеком, удивился безмерно. А в другой раз, когда отец, после окончания футбольного состязания держа меня, мальца, за руку, вместе с друзьями покидал стадион "Динамо" и кто-то из взрослых комментируя игру обозвал арбитра матча "проституткой", я громогласно потребовал, чтобы мне разъяснили значение этого слова. После минутного замешательства взрослые дяди заявили мне, что "проститутка" просто особая разновидность дикой утки с ухватистыми повадками - чем на вышеупомянутого арбитра и походит. Кстати сказать, данный тезис я небезуспешно отстаивал в спорах с дворовыми мальчишками в течении довольно длительного периода времени.