Сталинградские были - [13]

— Почему «была»? — удивился Хмелев.

— Больно неприветлива она стала. Огоньков бакенных по ночам не видно, гудков пароходных не слышно. Тоска…

Иван Оськин махнул рукой и замолчал. Его товарищ тоже нахмурился. Но молча они сидели недолго. Где-то недалеко разорвался снаряд. По краям воронки зашелестел змейками песок. Ефрейтор словно очнулся и вскинул голову.

— А знаешь, как Волга с морозами бьется? — будто продолжая свои мысли, заговорил он. — Все реки скует зима, а она все не поддается. Когда-то когда угомонят ее морозы, и то ненадолго. Полежит она подо льдом, отдохнет немного и давай снова силы набирать. А тут, глядишь, и весна на помощь подоспеет. Обрадуется Волга. Вздуется, понатужится, поломает на куски ледяные оковы и пошла… Сгрудятся льдины, вздыбятся — не пустим, мол… Куда там! Так напрет, что от этих льдин только осколки летят. Никакая сила ее не удержит!.. Гуляет неделю, месяц. Потом успокоится, войдет в берега и понесет на своей могучей груди баржи, пароходы, баркасы, лодки. Поглядишь на нее, матушку, сердце радуется. Здесь ребятишки купаются, там рыбаки тоню тянут. У пристаней пассажиры толпятся. Краны работают, разгружая баржи и беляны. Всюду гудки, песни, смех, говор…

Степан Хмелев раньше никогда не видел больших рек, поэтому с интересом слушал товарища. Сидел он, обняв руками колени, и равномерно покачивался, будто плыл вместе с Оськиным на рыбачьем челне.

Когда ефрейтор кончил, Хмелев посмотрел на реку, на осеннее небо, вздохнул:

— Какую жизнь нарушили фашисты проклятые… Летчиком бы мне быть. Поднялся бы к облакам да как начал бы щелкать всех этих «юнкерсов» и «хейнкелей». Вот вам, стервятники, не лезьте, проклятые, куда вас не просят!

Оськин глянул на него, рассмеялся:

— Как из дуги оглобля не выйдет, так из тебя летчик-истребитель… Тугодум ты большой.

— А летчиков из болтунов, что ли, подбирают? — покосился Хмелев. — Если так, то тебе и часу нечего здесь делать. Рапорт — и сразу на комиссию.

Он повернулся полубоком и долго смотрел куда-то в одну точку.

«Обиделся», — подумал ефрейтор и, чтобы установить снова мир, достал кисет с крепкой махоркой-крупкой.

— Закурим, может, а? Кресало твое работает?

— А твое отказало?.. Тогда прикури от своего языка, он у тебя огневой — сто слов в минуту, — пробурчал Хмелев, однако подвинулся ближе к кисету и достал кресало. — Ты вот, чудак, смеешься надо мной, а у меня душа с телом расстается…

— От страха, что ли?

— Да помолчи чуть, дай высказаться… Не от страха, а от того, как подумаю об этих самых гитлеровцах. Они не только бандиты с большой дороги, но еще и страшные нахалы. Займут город, развалятся на машинах и едут, еще и на губной гармошке иной наяривает. Вот, мол, какие мы, не признаем никого.

— Признают, — сказал Оськин, затягиваясь табачным дымком. — Наш народ покажет себя еще. Соберет, как Волга, свои силы, развернет плечи, и полетит ко всем чертям собачьим Гитлер со своими Геббельсами.

— Полететь-то полетит, только вот людей у нас маловато.

— Это смотря кто управлять ими будет!.. Стоял как-то я в охране штаба армии, возле блиндажа командующего. Слышу, генерал Чуйков отчитывает по телефону. Нет, говорит, у меня резервов — видать, пополнение у него просили, — надо воевать в городе малыми силами. В городе успех дела решает не сила, а умение, сноровка, изворотливость. Создавайте небольшие штурмовые группы. Они и для удара хороши, и в обороне опорных пунктов незаменимы… Правильную, думаю, генерал дает установку, нечего совать в пекло целые части… Чую, ему про бомбежку что-то говорят. «Ну и пусть бомбят, — отвечает генерал Чуйков. — Только начнут, а вы прижимайтесь ближе к их окопам. Немецкие летчики и артиллеристы побоятся рисковать, чтоб не накрыть своих». Умственный мужик, с таким воевать не страшно.

Оськин многозначительно подмигнул товарищу и смял окурок. В это время со стороны Бекетовки появилось десятка два немецких самолетов. Первый десяток развернулся и пошел на позиции зенитчиков.

Иван Оськин вскочил и припал к своей бронебойке.

— Ляг! — крикнул на него Хмелев. — Хватит осколком по голове — и поминай как звали. Ляг, говорю!

Ефрейтор не ответил, а только плотнее сжал губы, прицеливаясь в немецкого пикировщика.

Как только самолеты, отбомбив, скрылись, поднялся ураганный артиллерийский огонь. Все слилось в сплошной грохот, который нарастал с каждой минутой. Временами он стихал на какой-то миг, но тут же возникал с еще большей силой в другом месте.

От прямых попаданий загорелись нефтяные баки, которые длинной широкой полосой вытянулись вдоль крутого берега. Красно-черная масса дыма и пламени гигантским пологом взметнулась к небу и забилась на ветру. Она поднималась все выше, и вскоре ее мрачные отблески стали видны в Средней Ахтубе, Заплавном и даже в Ленинске.

Горящей нефти стало тесно в баках. Она вырвалась наружу и устремилась к оврагу, выходившему к Волге, заливая по пути окопы, землянки, блиндажи, склады с продовольствием и боеприпасами.

Хмелев растерянно смотрел на море огня. Такого пожара он никогда не видел и не мог оторвать от него глаз. Из оцепенения его вывел Оськин: