Сталинградские были - [12]

— Разрешите обратиться, товарищ майор! — вытянулся он в струнку.

С губ майора уже готово было сорваться давно известное «Вы опять не по форме», но он глянул на политрука и, ужаснувшись, смолчал. Добродушное лицо Тимофеева перекосилось, голубые, по-детски кроткие глаза горели.

— Дайте, товарищ майор, десять человек, чтобы удержаться!

— У меня, политрук, нет резервов, — ответил комбат, потом пристальнее посмотрел на Тимофеева и крикнул: — Политрука в медсанбат, быстро!

— Нет, товарищ майор! Пока жив, мое место на поле боя. Солдаты моей роты поклялись отомстить за безногую девочку.

— В медсанбат! — Крикнул командир батальона.

Голова у него снова закружилась. Когда он пришел в себя и выглянул в амбразуру, немцы были в нескольких метрах от окопов первой роты, а кругом стояла жуткая тишина. И вдруг кто-то перевалился через край окопа, вскочил и крикнул:

— Сталинградцы, вперед! За детей наших, за родную землю!

Сталинградцы врезались в строй немцев и завязали яростный рукопашный бой.

Комбат поднес к глазам бинокль и узнал впереди всех человека без шинели.

— Товарищ комиссар бригады, — взволнованно, подняв телефонную трубку, произнес он. — Прошу представить к правительственной награде политрука товарища Тимофеева. Своим героическим примером он обеспечил выполнение задачи батальоном.

— Благодарю, — ответил комиссар бригады и тут же, не скрывая иронии, спросил: — Небось опять был одет не по форме?

— Это он, чтобы сподручнее было драться, — ответил Гресев. — Прошу не забыть. Достойный солдат.

Волга в огне

На крутом волжском берегу, настороженно подняв кверху стволы, стояли зенитные орудия и пулеметы. По соседству с ними в огромной бомбовой воронке пристроился со своим противотанковым ружьем ефрейтор. Жесткие белесоватые волосы непослушно выбивались из-под шапки, а коротко подстриженные усы щеточкой топорщились под широким носом. У ефрейтора был веселый, неунывающий характер и простая русская фамилия — Оськин. Иван Оськин.

Он участвовал во многих больших и малых боях, не один раз голодный, разутый и раздетый выходил из вражеского окружения, но никогда не жаловался на тяготы фронтовой жизни. «Война есть война», — часто говорил он в кругу товарищей. Не прятался он и от вражеских танков и самолетов, а брался за бронебойку и открывал по ним огонь. Чтобы сподручнее было стрелять, Оськин даже сделал себе особую установку: вкопал в дно бомбовой воронки столб полутораметровой высоты, надел на него сверху колесо, а на колесо приспособил крепление для ружья. Такая установка была проста и очень удобна для круговой стрельбы.

Помощником у Оськина был Степан Хмелев, крепкий, но несколько медлительный солдат, в черных волосах которого уже блестели пряди серебристых ниточек.

С солдатской жизнью Хмелев свыкся крепко. Отходя с боями от самого Бобруйска, он старательно учился тяжелой науке бить врага и тоже не унывал. Но когда очутился в Задонских степях, его словно подменили. Стал молчалив, задумчив и часто вздыхал. А когда стали отходить на последние рубежи к Сталинграду, он чуть не плакал. «Что нас ждет, что будет с нами?» Этот вопрос не выходил у него из головы. Ему часто хотелось подняться во весь рост и крикнуть: «Когда же все это кончится?! Когда?!»

Хмелева охватила какая-то щемящая душу тревога. Нет, не за себя. Он смерти не боялся. Боялся лишь, как бы не продешевить свою жизнь. Поэтому всегда старался встать на такое место, где можно было лучше видеть врага, ближе подойти к нему. Своими мыслями он не раз делился с Оськиным, но тот или отмалчивался, или отшучивался.

В этот день они с раннего утра заняли свою позицию. Время тянулось долго. Пользуясь минутами затишья, разговаривали о будущем, строили планы, высказывали предположение, куда ударят немцы, когда пробомбят заводской район. Потом умолкли и долго сидели, раздумывая и прислушиваясь к плеску волжских волн.

По берегу сновали бойцы с ящиками мин и патронов, подтягивались к переправам больные и раненые, бегали связные к штабам и пунктам сбора донесений. И вдруг совсем недалеко раскричались белобокие сороки, громко, торопливо, как базарные торговки. Они нарушили обыденные звуки войны, но от этого потеплело на душе у солдат. Они с улыбкой следили за непоседливыми птицами и были очень огорчены, когда недалекий взрыв снаряда спугнул сорок.

— Вот создания, — покачал головой Хмелев, — ни войны не признают, ни бомбежки. Кого на аркане сюда не затянешь, а они залетели и тараторят себе на здоровье.

Поглядывая на волжскую ширь, залитую заходящим солнцем, на плоты и лодки, которые качались на воде под прикрытием высокого берега, солдат вдруг размечтался.

— Наловить бы сейчас селявочек, положить их в котелок, залить водичкой — и на огонек. Ох и кушанье бы получилось! — сказал он и от удовольствия даже прищелкнул языком.

— Потеха! — усмехнулся Иван Оськин. — Кто же это из селявок уху варит? Ты, брат, приезжай ко мне после войны в Саратов. Я тебя стерляжьей ухой накормлю, да такой, что пальчики оближешь!

— А ты разве волгарь, товарищ ефрейтор? — спросил Хмелев.

— Самый коренной. С детства рыбачил, а подрос — в плотогоны пошел… Эх, хороша была Волга, привольная, ласковая…