Сталинградские были - [11]

За два месяца пребывания в Сталинграде Тимофеев несколько привык к боевой обстановке и уже не кланялся так пулям, не носил колпаком пилотку, но Гресев по-прежнему считал назначение его в боевую часть ошибкой отдела кадров и очень боялся за роту Тимофеева.

Утром комбат вышел из землянки и быстро зашагал к окопам. Густые, клубящиеся тучи низко висели над городом.

Бойцы первой роты сидели в кружке, нахлобучив пилотки и низко пригнув головы. Здесь же находился политрук Тимофеев и вместе с другими слушал рассказ пожилого бойца Землянухина.

— Лежит она, бедненькая, на берегу Волги и чисто из воска вылеплена, маленькая, худенькая. «Пить, — стонет, — пить хочется». Схватил я котелок, зачерпнул из родничка воды — и к ней. Смотрит на меня и губками перебирает. Пила долго, жадно, потом заплакала. «Спасибо, — говорит, — дяденька. Ножкам и то от водички полегчало». Откинул я ветошь, которой она была прикрыта, и увидел вместо ног… кровавые культяпки. Две недели прошло С того дня, а не выходит она у меня из головы. Голосок ее до сих пор слышу… И такая ненависть в сердце моем, что трудно передать словами. И дал я клятву воевать так, чтобы перед детьми не стыдно было. Нельзя иначе нам, солдатам! До самой Волги допер, супостат!

Головы солдат опустились еще ниже, глаза потускнели. Кто-то глубоко вздохнул, кто-то проговорил:

— Куда же еще отступать! В Сибирь не пойдешь, не пустят туда.

— И правильно сделают, — подтвердил другой голос.

— Выгоним, — поднялся молодой солдат и похлопал свою винтовку, будто призывал ее подтвердить его слова. — Не один захаживал к нам, только как уносил ноги!

— Знаю, что выгоним, — повысил голос Землянухин, бросив на колени свои тяжелые, огрубелые руки. — Только чего все это будет стоить? Сколько останется таких несчастных, как та девочка?

Майор вспомнил о семье, оставшейся под Воронежем, и дрогнул. Но постарался не выдать своего волнения и шагнул вперед.

Политрук вскочил, чтобы отрапортовать, но майор остановил его.

— Вольно, — сказал он, предупредительно подняв руку.

Вдруг грохнул залп, земля дрогнула. Бойцы, затаив дыхание, прислушивались, где падают снаряды, и надеялись, что это бесприцельный огневой налет. Оказалось наоборот: немцы целились именно в них.

Гресев бросился к своему командному пункту, но не добежал: оглушительно рванул второй залп, и он, пошатнувшись, медленно опустился на дно окопа. Когда очнулся, плечо ныло так, будто в нем провернули дырку и налили расплавленный свинец. Майор уцепился здоровой рукой за какой-то выступ и приподнялся. Кругом — никаких признаков жизни. Только в углу окопа, испуганно прижавшись к стенке, стоял молодой боец. Солдату, как это бывает у необстрелянных бойцов в трудной обстановке, показалось, что он остался один.

Майор увидел его и крикнул:

— К оружию, к оружию, говорю!

— Побиты все, товарищ командир, — пролепетал боец, смахивая с лица крупные капли пота.

— На место! — приказал майор Гресев.

Боец что-то невнятно сказал и тут же замер: его товарищи приподнялись со дна окопа и припали к оружию. Молодой боец смущенно поднял свою винтовку и тоже занял место у амбразуры. Он выпустил одну пулю, другую, и с каждым выстрелом душа его стала наполняться уверенностью, что будет стоять насмерть и никуда не уйдет отсюда.

Гитлеровцы, раздраженные упорством советских воинов, снова открыли артиллерийский огонь, но только более яростный и плотный. Один снаряд разорвался перед окопом. Трех бойцов взрывная волна перебросила за бруствер. Гресева ударило о стенку окопа. Он на мгновение потерял сознание. Очнувшись, сжался весь от боли.

Превозмогая боль в плече и спине, майор с трудом поднялся. Невдалеке от себя увидел того же молодого бойца. Он не сводил взгляда с противника и держал наготове автомат, неизвестно откуда появившийся у него в руках.

— Молодец! — похвалил майор.

Боец повернулся и, не веря своим глазам, пощупал окровавленную голову командира.

— Товарищ майор, это вы? Живы, значит? — воскликнул он. — Смотрите, идут.

Немцы шли во весь рост, стреляя из автоматов. Навстречу им — ни одного выстрела, тишина такая, будто все вымерло. Между тем пальцы бойцов застыли на спусковых крючках. Одно слово, один сигнал — все вспыхнет, все заговорит. Кажется, миг — и немцы прыгнут в окопы, но этот миг опережает команда: «Огонь!» Не выдержав, гитлеровцы затоптались на месте, потом повернули назад. Но с тыла раздалась немецкая ругань и захлебывающийся лай пулемета. Обезумев, немцы устремились к советским окопам. Валились одни, на их место гнали других. Натиск достиг предела, ниточка, на которой держалась советская оборона, натянулась до отказа! Обессиленные, бойцы еле сдерживали напор.

Комбат, определив обстановку, начал действовать быстрее, решительнее. Забегали связисты, затрещал телефон, во все роты и взводы полетел приказ: «Стоять до последнего дыхания!» Бойцы сразу почувствовали поддержку командира. Стрельба еще больше окрепла, участилась, но немцы упорно лезли в атаку. Из третьей роты прибежал связной и доложил, что командир роты и два взводных командира выбыли из строя. В этот момент появился политрук Тимофеев. Он был без шинели, из кармана брюк торчал край пилотки, а с головы свисали окровавленные концы растрепавшейся марлевой повязки.