Сталин и его подручные - [179]

Как во времена Ивана Грозного, церковь опять стала орудием государства. Уже тогда, когда Сталин впервые после начала войны обратился к народу в эфире, он всех ошеломил своим христианским воззванием «Братья и сестры!» вместо «товарищей». Восстанавливая православие, Сталин эффективнее, чем повторением старых лозунгов, поднимал боевой дух народа. К тому же США своевременно намекнули Сталину, что Конгресс не будет медлить с военными поставками, если он перестанет репрессировать священников и верующих. С тех пор православные митрополиты из СССР посещали международные съезды, где их возили в больших черных лимузинах в сопровождении таких видных атеистов, как Фадеев или Эренбург.

Русские интеллигенты никогда не забывали всплеск надежд, вызванный началом войны. Кое-кто уповал на поражение, уповая, что Гитлер устроит марионеточное государство, такое же сносное, как вишистская Франция; большая часть хотела победы, забывая, что после любой большой победы русское государство завинчивает гайки. За свою поддержку советские интеллигенты ожидали благодарности, хотя сталинское замечание о том, что «благодарность – собачья болезнь», было широко известно. Даже крестьяне предполагали, что Сталин заплатит за англо-американскую поддержку, и земля полнилась слухами, что взамен на помощь Черчилль и Рузвельт потребовали отмены колхозной системы.

Во время войны государство обращалось с писателями, композиторами и художниками как никогда более бережно. Очень немногие из них остались в Ленинграде во время блокады: их эвакуировали не на Волгу или на Урал, куда эвакуировали бюрократию и промышленность, а в более теплые края, такие как Ташкент, где еще можно было питаться мясом и фруктами. Из скудных запасов давали бумагу, чтобы печатать Ахматову и Пастернака. Заказывали симфонии; разрешали публичные чтения, которые превращали скромных писателей в звезд наравне с членами политбюро. Писатели, которые, как Симонов или Эренбург, писали репортажи с фронта, почувствовали себя тоже вождями. Писателей перестали сажать или расстреливать, хотя те из них, кто доживал свой век в ГУЛАГе, там и оставались, за уникальным исключением Заболоцкого. (Эренбург, Маршак и Тихонов обратились к Берия, и в марте 1945 г. Заболоцкого освободили от тяжелого труда, позволили работать чертежником и тем спасли ему жизнь.)

Из великих поэтов во время войны трагически погибла Марина Цветаева, в 1939 г. заманенная из эмиграции в Россию, несмотря на глухие предупреждения Пастернака. Ее мужа Эфрона убийцы НКВД расстреляли, сестру и дочь арестовали как французских шпионов, а ее саму не печатали. Эвакуированная с другими писателями в Елабугу, она голодала на чердаке и мыла посуду в столовой, где обедали более уважаемые писатели. Цветаева повесилась. Среди ее последних строк есть стихотворение, упрекающее поэтов, из которых никто, даже будто бы влюбленный Пастернак, не набрался смелости стать добрым самаритянином:

И – гроба нет! Разлуки – нет!

Стол расколдован, дом разбужен.

Как смерть – на свадебный обед,

Я – жизнь, пришедшая на ужин.

…Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг – и всё же укоряю:

– Ты, стол накрывший на шесть – душ,

Меня не посадивший – с краю (30).

Раскаявшийся Пастернак потом написал стихотворение в ее память и в 1943 г. смело читал его публике, но горечь в его строках приглушена до того, что отдает равнодушием:

Ах, Марина, давно уже время,

Да и труд не такой уж ахти,

Твой заброшенный прах в реквиеме

Из Елабуги перенести. […]

Всегда загадочны утраты.

В бесплодных розысках в ответ

Я мучаюсь без результата:

У смерти очертаний нет (31).

Весной 1943 г., вернувшись в Москву на пароходе, Пастернак дерзнул написать в судовом журнале: «Очень хорошая погода, мечтаю выкупаться и о свободе печати». В 1943 и 1944 гг. Всеволод Меркулов конспектировал для Сталина разговоры писателей (32). Например, критик Борис Вальбе размышлял:

«В конце концов это ирония судьбы, что мы проливаем кровь и разоряем страну ради укрепления англо-американского капитализма… Получается, что гитлеризм сыграл свою историческую роль, ибо спас капитализм от гибели».

У других воззрения были менее мрачны – С. Т. Морозов, внук мецената Саввы Морозова, счастливый тем, что не поплатился жизнью за свое происхождение, объявил: «Ясно, что после войны жизнь в стране должна резко измениться, под влиянием союзников правительство вынуждено будет решительно изменить внутренний курс. Весьма вероятно, что в стране возникнут оппозиционные партии». Летом 1943 г. многим казалось, что те генералы – Жуков, Рокоссовский, – которые выиграли войну, наберут такой политический вес, что станут диктаторами, и демобилизованные солдаты будут требовать роспуска колхозов и советской власти.

Только такие закоренелые скептики, как Виктор Шкловский (его брата, священника, расстреляли), провидчески догадывались, как поступит Сталин:

«Победа ничего не даст хорошего, она не внесет никаких изменений в строй, она не даст возможности писать по-своему и печатать написанное. А без победы – конец, мы погибли. Значит, выхода нет. Наш режим всегда был наиболее циничным из когда-либо существовавших, но антисемитизм коммунистической партии – это просто прелесть… Никакой надежды на благотворное влияние союзников у меня нет. Они будут объявлены империалистами с момента начала мирных переговоров. Нынешнее моральное убожество расцветет после войны».