Сталин - [8]

В этом же периоде он сталкивается с одним из друзей и приверженцев Ленина, Курнатовским, играющим большую роль в революционном движении Закавказья. Курнатовский знакомит Сталина с идеями Ленина. Вскоре Сталин крепко примыкает к Ленину — и становится уже на всю жизнь священником — воином его религии: якобинского марксизма, русского коммунизма, ленинизма.

IV

В маленькой каморке рабочего района Тифлиса над грудами книг и брошюр сидит молодой Сталин и размышляет.

Почему он стал именно марксистом? — Он вышел из крестьянской семьи. Был сыном страны, где преобладали интересы крестьянина и мелкого ремесленника, но не промышленного пролетариата крупных городов. Почему же он выбрал орудием борьбы учение, ставившее во главу угла именно интересы промышленного пролетариата, учение, такое далекое как будто своеобразным условиям России и особенно Закавказья? — Потому же, почему это учение в конце девятнадцатого века стало откровением для большей части русской интеллигенции.

Конец девятнадцатого века принес России неожиданный и бурный рост промышленности. Вместе с промышленностью вырос и обратился в потенциальную силу и русский рабочий класс. И в нем в первый раз за все свое существование революционная интеллигенция России нашла наконец тот рычаг, посредством которого — казалось ей — можно было осуществить заветную мечту о революции и повернуть на новый путь народные судьбы.

До тех пор революционная интеллигенция была слишком одинока в своей борьбе с царским самодержавием — и потому из этой борьбы ничего или почти ничего не выходило.

Вначале, когда во главе движения стояло либеральное дворянство, пытались действовать привычным ему методом военно-дворцового переворота. Ничего не вышло. Слишком узок был круг этих революционеров. Не на кого им было опереться. От своего собственного, дворянского круга они оторвались, выступали против его интересов, от народа же были страшно далеки.

Их преемники — революционеры-разночинцы 60-х и 70-х годов уже ближе стояли к народу, но все-таки недостаточно. Они пошли было в крестьянский народ. Решили, что он прирожденный социалист и революционер и стоит только разбудить пропагандой дремлющие в нем бунтарские инстинкты, чтобы он поднялся как один человек. Народ остался глух. Он жил жизнью, слишком отличной от жизни европеизованной интеллигенции, мыслил иначе, чем она, не понимал ее, как и она его не понимала. В то же время народ был слишком измучен тяжелой судьбой — и его усталая душа не подымалась еще ни на какой протест. Он боялся потерять и то немногое, что имел. Скоро революционеры разочаровались в возможности вызвать революционную самодеятельность масс.

Вот как описывает свое хождение в народ вождь народовольцев Желябов: «Он пошел в деревню, хотел просвещать ее, бросить лучшие семена в крестьянскую душу; а чтобы сблизиться с ней, принялся за тяжелый крестьянский труд. Он работал по шестнадцати часов в поле, а возвращаясь, чувствовал одну потребность — растянуться, расправить уставшие руки или спину, и ничего больше; ни одна мысль не шла в его голову. Он чувствовал, что обращается в животное, в автомата. И понял наконец так называемый консерватизм деревни: что пока приходится крестьянину так истощаться, переутомляться ради приобретения куска хлеба, до тех пор нечего ждать от него чего-либо другого, кроме зоологических инстинктов и погони за их насыщением. Подозрительный, недоверчивый крестьянин смотрит искоса на каждого, являющегося в деревню со стороны, видя в нем либо конкурента, либо нового соглядатая со стороны начальства для более тяжкого обложения этой самой деревни. Об искренности и доверии нечего думать.

Насильно милым не будешь. Почти в таком же положении и фабрика. Здесь тоже непомерный труд и железный закон вознаграждения держат рабочего в положении полуголодного волка… Ты был прав, окончил он, смеясь, история движется ужасно тихо, ее надо подталкивать».

И начали подталкивать историю. Сказали: «вызвать революцию можно не организацией в слоях народа, а, наоборот, сильной организацией в центре можно будет вызвать революционные элементы и организовать из них революционные очаги». Потом пошли еще дальше и сказали: революция произойдет только тогда, когда сплоченная организация революционеров-заговорщиков захватит верховную власть в стране. Власть — это все. Имея власть, можно согласно своим идеалам переделать народную жизнь и самый народ.

Главным орудием борьбы сделали террор. Физическим уничтожением носителя верховной власти и его ближайшего окружения думали дезорганизовать самодержавие, создать обстановку, благоприятствующую захвату власти революционной организацией.

Террор скоро из подсобной задачи обратился в основную и единственную. И скоро оказалось, что им ничего не достигается. Убили одного царя. Только по случайности не убили другого. Казнили ряд сановников. Но самодержавие стояло на месте — не менее мощным, чем было. Мало того. В ответ на террор революционеров оно усилило свой собственный — усилило и общий гнет в стране. Под ножом правительственного террора силы революционеров таяли с каждым днем. За смерть одного сановника правительство платило казнью десятка революционеров. «Мы проживаем капитал», — говорил тот же Желябов. А либеральное общество, перепуганное террором и революционеров и правительства, отшатнулось от террористов. Народные массы по-прежнему молчали. Единоборство кучки революционной интеллигенции со всесильным самодержавием кончилось полным ее разгромом. Большая часть интеллигенции кисла, опустила безнадежно руки.