Сталин - [75]

Часто возникает вопрос, — действительно ли снизу нельзя было распознать сфабрикованный характер всей системы больших и малых процессов. На основе множества опубликованных воспоминаний складывается картина, согласно которой вплоть до смерти Сталина в советском обществе в целом не было четкого представления об истинных размерах расправ. Люди, попадавшие в лагеря, естественно, быстрее приходили к пониманию того, что происходит, но отнюдь не быстро и не все сразу. В автобиографическом романе «Очная ставка» венгерский писатель Й. Лендьел, прошедший колымские лагеря, так пишет об этом: «Нас забрали в феврале. Первое мая было днем строгого режима. Третьего мая один из моих товарищей подозвал меня к форточке в бане: „Смотри, — показал он. — Там виден красный флаг на доме“. А ведь мы все верили, что являемся пленниками контрреволюционного переворота. А оказывается…»

Большинство людей верили Сталину, они считали немыслимым, что он имеет отношение к массовому террору. Даже в момент расстрела многие умирали с его именем на устах. Мейерхольд, известный театральный режиссер, еще до своего ареста рассказывал, что во время массовых расправ встретился с Б. Пастернаком. Поэт начал разговор, как и многие тогда, со вздохов: «Если бы кто-то рассказал об этом Сталину…» Находившаяся в то время уже в лагере Зинаида Немцова вместе со своими товарищами вначале считала, что Сталин не знает о творившихся беззакониях: «Начальниками лагерей были сперва дзержинцы, как их называли. Те, кто еще работал в ЧК. У нас таким был Подлесный. Когда не было рядом охранника, он вел себя вполне прилично, даже называл нас на „вы“ и говорил: „Товарищи“. …Однажды Подлесный сказал, что принимаются меры, чтобы все-таки закончилось беззаконие. Но, к несчастью, этот вопрос решает не Сталин. И тут мы спросили: „А вы считаете, что Сталин знает?“ — „Да, я твердо знаю, что Сталин все знает“.

Однако масса людей думала все-таки по-другому. По рассказу той же З. Немцовой, в лагере даже в бараке для заключенных-сумасшедших шла речь о Сталине: «Однажды уже в лагере меня послали в командировку.

Туда, где содержались сумасшедшие… Заключенные… Когда я вошла в барак, я услышала гул. Абсолютное большинство разговаривало со Сталиным! «Дорогой товарищ Сталин, я же всегда был такой… Никогда… Послушайте меня…» И так далее. На почве Сталина, обращаясь к нему, люди сходили с ума».

Вера в Сталина среди нормальных людей препятствовала даже возможности разграничения между «виновным» и «жертвой». Суть механизма репрессий именно в том и заключалась, что нельзя было отделить «виновного» вчера от «жертвы» завтра.

Г. Бакланов пишет об этом: «Только не думай, пожалуйста, что он действительно враг. Он просто в какой-то момент решил, что можно пожертвовать мною и тем самым спасти себя. Не для себя — для великой цели. Для которой он важней, чем я. И не понимал, что, подписывая мне приговор, он уже подписывает приговор себе. Так бывало. Когда люди, молча отвернувшись, приносили в жертву одного, они тем самым утверждали право с каждым из них расправиться в дальнейшем. Все начинается с одного. Важен этот один. Первый. Стоит людям отвернуться от него, молча подтвердить бесправие, и им всем в дальнейшем будет отказано в правах. Что трудно сделать с первым, то легко в дальнейшем сделать с тысячами».

Однако это могли понять только единицы даже среди тех, кто оставался на свободе.

Страх, царивший в городах и селах, исключал возможность обмена информацией. Один из эпизодов романа А. Солженицына «В круге первом» достоверно отражает такую атмосферу, а в его повести «Один день Ивана Денисовича» запечатлена аналогичная обстановка в лагерях, внутри «зоны». Да и как можно было восстать? Против кого? На уровне всего общества не было ясного ответа на этот вопрос. Внутри партии появлялись разрозненные очаги сопротивления сталинской политике, но обычно они выступали не против структуры власти или Сталина, в ком находила воплощение эта структура, а главным образом против «заблуждений» и «ошибок», против отдельных руководителей и отдельных преступлений. Венгерский писатель-коммунист Э. Шинко характеризовал состояние, в котором пребывало общество: «Тот, кто знал о „тихом“ исчезновении отдельных людей, мог знать об этом только потому, что однажды пропадал знакомый ему человек. Правда, можно было подумать, что речь идет о частном случае, но поскольку это был знакомый, близкий человек, то появлялся страх, как бы самому не попасть в беду — и человек молчал. Таким образом складывалась изоляция личности от государственного аппарата, аналог которой вряд ли можно найти в истории».

В подобной атмосфере фарсы судебных процессов представлялись многим правдоподобными. Не только американский посол Дэвис «заглотил» такую наживку и писал о «пятой колонне», в подлинность процесса Зиновьева — Каменева поверило и венгерское посольство. В совершенно секретном донесении посла Венгрии от 22 августа 1936 года можно прочитать такую, по сути дела фантастическую, историю: «Из русского источника, представляющегося достоверным, я получил сведения, что весной этого года ГПУ было поручено установить, почему плохо разворачивается стахановское движение. ГПУ нашло следы в Тифлисе, Омске, Москве, Ленинграде и Минске, все они вели к Зиновьеву и Каменеву, однако решающих доказательств не было. Как обычно, на помощь пришла чистая случайность. Жена Смирнова — Сафронова застала мужа с другой женщиной, к тому же в деликатной ситуации. Из чувства мести она сошлась с террористом Яковлевым, членом той же организации, и, выведав все от него, донесла о заговоре в ГПУ. Дальше все было просто. По указанию Сталина ГПУ приступило к безжалостным акциям — были арестованы тысячи людей, аресты лиц, не симпатизирующих режиму, продолжаются… о руководителях якобы установлено, что они поддерживали связь с германским гестапо. Таким образом, открылся повод для сенсационного процесса…»