Стален - [63]

Мы вышли из аллеи на главную дорогу и не торопясь направились к дому, выкрашенному в белое и желтое.

Справа за прудом тянулись зеленые газоны, упиравшиеся в лесок.

– А где стоял дом Драгунова? – спросил я. – Там?

– Правее и дальше. Там сейчас конюшни. Другие конюшни. От прежнего дома и следа не осталось. Даже старого колодца не осталось.

Я пожалел о том, что вспомнил о Драгунове, но Фрина встряхнулась, подхватила меня под руку и буквально потащила к дому с колоннами.

– Прибавь-ка шагу! Хочу в одиночестве насладиться выражением твоего лица!

Так никого и не встретив, мы быстро поднялись по гранитным широким ступеням, прошли через полутемный вестибюль, Фрина распахнула передо мной высокую дверь, я переступил порог – сзади щелкнул выключатель – и замер.

Огромный зал имел овальную форму, но я сразу понял, где оказался: на станции метро «Комсомольская кольцевая». Пурпур и золото сталинского ампира, восьмигранные колонны из узбекского мрамора, пол, выложенный малиново-красным гранитом, высокие солнечно-желтые потолки, легкие аркады и роскошные люстры, лепнина, мозаики с православными воинами и святыми, советскими маршалами и красноармейцами. И все та же победительная гармония света и цвета, объемов, масс и образов, гармония, которая не нарушалась ни одним звуком и потому казалась мертвой…

– Но зачем? – спросил я. – Зачем, черт возьми?

– Хозяин – барин, – сказала Фрина. – Никогда еще, кажется, не видела тебя таким взволнованным…

– Здравствуйте, друзья, – раздался за нашими спинами голос. – Стален Станиславович? – Огромный мужчина с оспинами на лице, одетый в домашнюю куртку из пестрого шелка, протянул мне руку. – Рад видеть.

– Игруев, – пробормотал я.

– Вы завтракали? Прошу!

Завтрак подали на террасу.

После кофе хозяин предложил мне сигарету из серебряного портсигара.

Табак оказался очень крепким.

– Кубинский, – сказал хозяин. – Можно курить как сигару – не затягиваясь.

– Мы со Сталеном Станиславовичем только что говорили о ненадежном рассказчике, имея в виду прежде всего авторов мемуаров, – сказала Фрина.

– А чем мемуарист отличается от романиста? – Топоров выдвинул хрустальную пепельницу на середину стола. – Разве что качеством страха. Мемуарист испытывает страх перед людьми, которых может обидеть, романист – только страх Божий. Впрочем, искусство и искусственность – одного корня, остальное – вопрос меры и веры, таланта и вкуса. Ну и наконец, мемуарист просто имеет право вспоминать как ему вспоминается…

– Пренебрегая правдой?

– Мне вспоминается легенда о визире, который заподозрил свою жену в измене с неким музыкантом. Однажды визирь неожиданно нагрянул в покои жены и потребовал, чтобы она открыла всё что открывается. Особенно он заинтересовался одним сундуком. Спросил у жены, не в этом ли сундуке спрятался любовник? Жена поклялась, что это не так, но открывать сундук отказалась наотрез. «Ладно, – сказал визирь, – я тебе верю. Поэтому мы не станем открывать этот сундук, а просто выбросим его в море». Так и сделали. Музыканта с тех пор больше не видели. Но так и осталось неизвестным, убежал ли он, услышав об угрозе, или действительно прятался в том сундуке и лежит на дне моря… вот и вышло, как у Шекспира, – simple truth suppressed – правда просто исчезла…

– Метафора советской жизни, – сказал я.

Топоров усмехнулся.

– Способ, позволяющий любому обществу сохранять самоуважение.

От него веяло силой, уверенностью и спокойствием.

– Мы хотели бы немного поработать, если вы не против, Стален Станиславович, – сказал он.

– Да, – сказал я, – конечно.

Пруд был окружен дорожкой, сделанной из метровых узких досок, скрепленных по бокам и в середине прочным тонким канатом. От этой дорожки в глубину поместья отходили другие, засыпанные мелкой галькой и обсаженные боярышником.

Солнце поднималось все выше, и в теплом воздухе все ощутимее становился запах влажного ила, чубушника, луговой мяты и аира, росшего кое-где в пруду.

Минут через двадцать, пройдя краем леска, я вышел к конюшням.

Там, где когда-то, видимо, находились генеральские сады и огород, теперь в просторном загоне выгуливали лошадей.

На краю лужайки, напротив конюшен и ближе к зарослям отцветающей черемухи, над травой возвышался небольшой серый крест. Никаких надписей на кресте не было, но похоже, его установили там, где сорок семь лет назад случилась «драгуновская трагедия», как я это про себя называл.

Я ругал себя за бестактность, за то, что напомнил Фрине о доме Драгунова, воображая, что она чувствует, бывая в Троицком, где все напоминало о зеленой двери, о голом обезумевшем капитане Цвяге, об окровавленной матери, о генерале, шагающем через луг с маузером в одной руке и шашкой – в другой…

На обратном пути мне встретилась девочка лет шестнадцати, бежавшая по дорожке навстречу. На ней были босоножки и сарафан, широкий и очень короткий. Она была ослепительно красива, с изумрудными глазами, волосами цвета спелой пшеницы и белой кожей, покрасневшей на плечах и лбу.

– Монахова Лиза, – представилась она, присев с улыбкой в книксене. – А по-простому – Мона Лиза. Я – Матрешина внучка, а вы, наверное, тот писатель со смешной фамилией, которого привезла Анна Федоровна?