Стален - [61]

Фрина бывала в Кирпичах не так уж и часто. Если позволяли обстоятельства, праздновала с Карой и Евой 7 Ноября и 1 Мая, Рождество и Пасху, весной помогала сажать картошку, а осенью эту картошку убирать. Приезжала, разумеется, с подарками: продукты, коньяк, американские сигареты для Кары, книги для Евы и ее старшей дочери. Приезжала, разумеется, всегда одна.

Вечером накрывали стол, выпивали, пели «Ой да не вечер», но никогда не вспоминали о зеленой двери, которая на самом деле была коричневой.

Морковкин хвостик – этого было довольно, чтобы не умирать прежде смерти.

– Я не сплю, – сказал я. – Хочешь чаю?

– Хочу, – сказала она. – Ты настоящий прозаик. Вот поэты – они обычно очень болтливы… – Взяла кружку, отхлебнула. – Остыл…

– У нас есть коньяк…

Она залпом выпила тепловатый чай и подставила кружку, которую я наполнил коньяком.

– Что-то я увязла в воспоминаниях… пора, наверное, рассказать о Пиле…

– О молотке, – сказал я. – О молотке, черт бы его побрал…

– Нет, я его не убивала. Ни я, ни Алина, ни Лифа. – Помолчала. – Хотели… хотела… но он умер сам… сердце… и нет, я не охотилась на него… Он сам хотел сближения… я же была подстилкой из спецраспределителя, как черная икра или балык для членов ЦК… и похоже, ему очень хотелось этого балыка… но Лев Дмитриевич прекрасно знал о его роли в смерти отца и держал Пиля на дистанции… разрешил только недавно – это было для меня полной неожиданностью… – Снова сделала паузу. – Он был жаден до женского и очень хотел до меня добраться… до дочери человека, которого убил слесарным молотком… столько лет прошло, а он не унимался… похоже, его тоже мучила незавершенность истории… – Перевела дух. – И когда я узнала, что он к нам придет, подумала об этом самом молотке… это не тот молоток – такой же… Но он оказался слишком слаб, этот Пиль, и никакие ухищрения Лифы не помогали… это бесило старика до слез… а когда он увидел молоток, схватился за сердце… – Вздохнула. – Поздновато мы встретились… хотя не знаю… месть – это когда человек бросается за своим врагом в ад, а я – я ждала… ждала, когда разрешат, и растерялась, увидев впервые Пиля живьем… но его больше нет, и умер он, глядя на молоток… наверное, и этого достаточно…

В голосе ее прозвучало то ли сожаление, то ли облегчение.

– Ну а я? Почему я?

– Странно, что ты только сейчас задаешь этот вопрос… – Она залпом допила коньяк. – А ты – потому что я тебя выдумала, намечтала, как ни смешно это звучит. Твой дед – он столько рассказывал о тебе… показывал твои фотографии… а в последнем письме написал, что ты обязательно попытаешься сделать что-нибудь неподъемное, и если рядом не будет человека, готового тебя поддержать, наломаешь дров или сломаешься… и все в таком духе… почему ты молчишь?

– Если ты ляжешь поближе, – сказал я, – на бок, вот так, то мы согреемся и еще сможем поспать. Мы же никуда не торопимся?

Она прижалась ко мне, протяжно вздохнула и замерла.

От ее дыхания мое левое ухо быстро согрелось.

Глава 21, в которой говорится о трехцветном позоре, распутной Моне Лизе и ненадежном рассказчике

Мы проспали до позднего вечера и в Москву вернулись за полночь.

Грязные, вонючие, полупьяные, мы думали только о том, чтобы добраться до горячей воды и теплой постели, но не успели лечь, как раздался телефонный звонок из редакции толстого журнала, где были опубликованы мои рассказы…

– Номер вышел, тираж в редакции, – сказала Фрина. – Надо ехать.

Быстро приняв душ и выпив кофе, мы спустились в метро и поехали к Савеловскому вокзалу, откуда пешком добрались до редакции – ее вестибюль был украшен лепными медальонами с портретами классиков советской литературы.

В бухгалтерии на втором этаже я получил гонорар – три с половиной тысячи рублей, на которые тогда можно было купить, скажем, новые штаны, внизу взял двадцать экземпляров журнала, мы пешком добрались до Белорусского вокзала и поймали такси, которое минут за десять домчало нас до дома.

– А где Алина? – спросил я, когда мы поднялись наверх.

– Это наш праздник, – сказала Фрина. – И сколько он продлится, решать только нам…

Вечером Фрина надела облегающее платье, лаковые туфли, а меня облачила в смокинг и галстук-бабочку – и мы закатили пир на всю ночь.

Много пили, много ели, по требованию Фрины я «с выражением» читал лучшие отрывки из опубликованных рассказов, потом она в костюме Марики Рёкк – пышная юбка с разрезом спереди, кружевные панталоны и чулки на длинных резинках – танцевала на столе, давя каблуками фарфор и хрусталь, потом спустились потайной лестницей вниз и занялись любовью на огромной кровати под балдахином, и делали это с таким неистовством, что балдахин обрушился, разбив мне спину до крови, и Фрина слизывала эту кровь языком, урча и причмокивая, а когда утром я открыл глаза, то увидел спящую женщину с окровавленными губами, чистую и совершенную, которая тихонечко посапывала рядом, прижавшись щекой к моему плечу, и вдруг подумал, что, может быть, и не возраст вынудил ее броситься ко мне, что, быть может, и я – не удачливый проходимец, получивший незаслуженную награду, что, быть может, это и есть любовь, и похолодел от счастья…