Срединная Англия - [25]

— Ну да ладно, дорогая моя, — сказала она. — Расскажите мне о вашей работе в университете. Сын говорит, что вы знаете абсолютно все, что вообще можно знать о старых картинах.

— Не совсем, — ответила Софи, внутренне содрогаясь. — Как и все ученые, я работаю в очень специализированной области. Моя диссертация касалась современных портретов черных европейских писателей девятнадцатого века.

— Черных европейцев? Вы кого же это имеете в виду?

— Александра Пушкина, допустим, чей прадед был африканцем. Или Александра Дюма — того, который написал «Трех мушкетеров», у него бабушка была рабыней с Гаити.

— Батюшки, я понятия не имела. Вот те на! — воскликнула Хелена, и тон ее намекал, что некоторые вещи лучше бы не знать совсем.

— Я изучала портреты этих людей, чтобы разобраться в том, как по-разному каждый художник запечатлел их чернокожее происхождение — или же не смог с этим справиться.

— Совершенно поразительно. Кто хочет пирога с ревенем?

По сути закрыв тем самым тему, Хелена захлопотала — полезла в духовку за пудингом и принялась готовить заварной крем. Далее Иэн (чьи визиты к матери почти всегда сопровождались выполнением каких-нибудь задачек по дому) ушел наверх чинить разболтавшееся сиденье на унитазе. Хелена же тем временем забрала Софи с собой во двор.

— Знаете, — сказала она, — кажется, впервые в этом году как раз потеплело так, чтобы пить чай в саду.

Они устроились на кованой скамейке, выкрашенной в белый, с видом на клумбу, которая, несомненно, через несколько месяцев станет радовать взоры богатством оттенков. Хелена взяла Софи под руку и стиснула ее пугающе непреклонно и свирепо.

— Я рада, что мой сын нашел вас, — сказала она. — Его две последние подруги совсем не годились — хотя, конечно, матери не полагается так говорить. Я бы хотела, чтобы у него была постоянная спутница — спутница жизни. Что до меня, то я очень остро чувствую нехватку такого спутника, хотя — батюшки! — уж двадцать лет прошло, как моего милого Грэма не стало.

— Должно быть, все случилось… очень внезапно, неожиданно?

— Совершенно. Инфаркт — в пятьдесят два. В полном расцвете сил. Любил свою семью, свою работу…

— Какую?

— Он служил в старых студиях «Пеббл-Милл», в Бирмингеме. Управляющим студии. Старшим управляющим, доложу я вам. Ездить каждый день приходилось далеко, но он не жаловался. Радовался каждой минуте там. Совершенно би-би-сишный был человек, насквозь. Не знаю, что бы он в эти дни про них говорил… Люси была в университете, когда это случилось. Она отдалилась, это ее способ справляться, я уверена. И не упрекнешь. Но хуже всего пришлось нам с Иэном, здесь, в этом доме. Тогда-то, видимо, мы и сблизились…

— Вы не… Вы никого себе больше не нашли?

Хелена отстранилась и поглядела на Софи, улыбка деланого изумления на лице.

— Мне бы и в голову не пришло. Ни разу.

Они умолкли. Было очень тихо. Редкие автомобили, редкие обрывки птичьих трелей. Тихо, подумала Софи, но отчего-то неспокойно.

— Этот сад садил Грэм, — наконец продолжила Хелена. — Вот эта клумба, ближайшая к нам, — розы. Непременно приезжайте через несколько месяцев, в июле. Вот это будет красотища! У нас много сортов, но мой любимый, самый прелестный, — дамасская роза, называется «Йорк и Ланкастер». Белая, с тончайшим намеком на розовый на некоторых лепестках. В точности оттенок вашей кожи. — Она теперь смотрела прямо Софи в глаза, и в бестрепетном взгляде этой старухи Софи могла прочесть много разного, и среди прочего — мольбу, красноречивую, словно ее выразили в словах: пусть Софи никак не ранит ее сына; а за этой мольбой — не менее подлинная угроза: если Софи посмеет его ранить, ей не избежать последствий. Все это осталось непроговоренным. Вслух Хелена произнесла лишь: — Вот какой я вас вижу, моя дорогая. Прелестной розой. Английской розой.

И Софи, до глубины души растревоженной, оставалось лишь глядеть к себе в чашку и осторожно потягивать чай.

9

Август 2011-го

Едва такси успело привезти их к дому, как Кориандр ринулась наверх, к себе в комнату. Прямиком направилась к проигрывателю на туалетном столике, заставила себя не смотреть по сторонам, не видеть коллажи фотографий, которыми были уклеены стены, и поставила пластинку «Возврат к черному». И лишь когда дерзкий, душераздирающий припев песни «Слезы сохнут сами»[24] затопил комнату, Кориандр осмелилась оглядеться, посмотреть на галерею картинок, которая до того, как они уехали в отпуск, была праздником жизни, но пока семья была в отъезде, превратилась — уму непостижимо — в святилище смерти.

Фотографии во всех мыслимых позах и обстоятельствах: верхом на стиральной машине в прачечной; наигрывая на гитаре «Лес Пол»; на сцене в тугих красных шортах и черной кожаной куртке, густые черные линии подводки узнаваемо вздернуты вверх; с мужем Блейком, зачарованно смотрят друг дружке в глаза, он в шляпе-пирожке, она в клетчатом сарафане и красном лифчике; позирует — сидит в ангельских крыльях, прядь черных волос закрывает один глаз, над скучающими, надутыми губами мушка; еще одно фото на сцене — укороченная безрукавка, грудь вываливается, без всякой сексуальности, туфли-лодочки, большущие серьги-кольца, буйные волосы стянуты наверху в улей шифоновым шарфом, на нем вышито имя Блейка; ужасные фотографии ближе к концу, она истощена, в отчаянии, скулы торчат, взгляд затравленный. А еще громадный увеличенный снимок ее коллекции записей — или части ее: россыпь пластиночных обложек; альбомы Каунта Бейси и Сары Вон, Дайны Уошингтон, Ареты Фрэнклин, Дайаны Росс, Луи Армстронга, Сидни Беше, Сэмми Дейвиса-младшего. Пока альбом играл, взгляд Кориандр жадно бродил по фотоснимкам. Когда она услышала высокий надорванный голос Эми в «Одной нечестивой войне», пришлось глотать слезы. Были в той песне слова — «я, моя честь и этот гитарный чехол», — которые вечно брали ее за живое и выворачивали наизнанку, но сейчас, из-за понимания, что певица мертва, что песен больше не будет, не будет музыки, слушать стало почти невыносимо.