Среди падающих стен - [14]

На чердаках установили мы также наблюдательные пункты и боевые позиции. Они связывали отдельные группы и служили проходом к домам, под которыми находились бункеры боевой организации.

Покинув бункер на улице Налевки, 37, мы скитались по чердакам, но не нашли удобного места для позиции. По дороге мы встречали людей, бежавших из своих убежищ, спасаясь от пожаров.

Все ждали ночи. Время от времени затихала стрельба и прекращалось массовое бегство. На одном из чердаков я заметил в углу молящегося еврея. Он торопился закончить молитву "шмоне-эсрей" до нового обстрела.

Вдруг стены задрожали: начали взрываться снаряды. В перерывах между взрывами мы продвигались вперед по чердакам. Мы хотели вырваться с улицы Налевки, на которой немцы сосредоточили свои части, и добраться до улицы Кута, чтобы там создать новую базу. Наконец нам удалось добраться до дома No 3 и спуститься в бункер еще до наступления ночи.

Несколько часов в бункере показались нам вечностью. В темном, тесном подвале было полно народу. Ни спички, ни свечки нельзя было зажечь: они немедленно гасли в спертом воздухе. Люди задыхались.

Иногда тишину разрывал плач ребенка, и мать торопилась зажать ему рот рукой: плач мог выдать нас, сотни людей могли погибнуть из-за этого. Но когда ребенок замолкал, страх охватывал людей: не задохнулся ли ребенок? Такие случаи бывали.

Вечером, выйдя из подвала, мы не могли надышаться, хоть в воздухе и стоял запах дыма. Мы расположились на время в одной из комнат дома No 3. Несколько человек мы отправили на поиски связи с другими группами и для сбора информации о ходе боев в других районах гетто, а также для передачи сведений о положении у нас. Нескольких ребят мы послали искать подходящее место для новой позиции.

Первый день боев закончился. Но никто в гетто не знал, какую тактику намереваются применить немцы завтра, чтобы уничтожить гетто.

Мы не знали, что пожарища, дым которых носился в воздухе и которые окрашивали небо над гетто в красный цвет, - это и есть выражение сущности вражеского плана уничтожения гетто. Многие все еще думали, что немцы жгли только дома, где находились бойцы сопротивления. И действительно: немцы не жгли пока целые районы одновременно. А главное: нормальному человеку не верилось, что можно методически сжигать тысячи домов, жечь целые кварталы, стереть целый город с лица земли.

Этот апрельский вечер, первый вечер восстания, отличался от июльских вечеров 1942 и январских вечеров 1943 годов. Тогда к вечеру все стихало, акция прекращалась. Теперь всю ночь продолжалась стрельба. Немцы на ночь, правда, и теперь прекратили активные действия, но их солдаты всю ночь, стоя у ворот, обстреливали гетто, поливали его огнем, чтобы измотать его обитателей и не дать им и ночью отдохнуть от всего пережитого днем.

Двигаться по улицам было опасно и ночью, и мы вынуждены были пробираться по чердакам и крышам. В эту ночь немцы стреляли издалека, и мы не сталкивались с ними лицом к лицу. Но в следующие ночи немецкие патрули ходили по гетто и выстрелы раздавались не только у ворот, но и в развалинах домов.

В НОЧЬ "ШФОХ ХАМАТХА"

("шфох хаматха" - "излей гнев свой" - молитва, которая читается во время пасхального седера при вечерней ритуальной трапезе.)

К вечеру того же дня, 19 апреля, я заглянул в дом No 4, по улице Кута, чтобы достать электрический фонарик для нашей группы. Случайно я оказался в квартире раввина Майзеля. Только я вошел, как вспомнил, что сегодня первый седер Пасхи.

В доме был полный беспорядок. Постель разбросана, стулья перевернуты, на полу валяются вещи, оконные стекла разбиты вдребезги. Днем хозяева сидели в бункере. За это время все в квартире было перевернуто, и только стол посреди комнаты странно выделялся своим праздничным убранством. Красноватое вино, стоявшее на столе в бокалах, вновь напоминало о еврейской крови, пролитой в ночь наступления праздника. Пасхальное сказание - Агада - читалось под аккомпанемент выстрелов и взрывов, раздававшихся всю ночь в гетто.

Временами комнату и лица сидящих за столом освещали отблески пламени, поднимавшегося из горевших вокруг домов.

Когда дошли до "шфох хаматха", раввин и вся его семья зарыдали. Это был плач обреченных, смирившихся как будто со смертью, но охваченных ужасом в момент ее приближения. В голосе раввина слышалась печаль о тех, кто не дожил до первого седера, и тихая мольба о том, чтобы Господь дал сидящим здесь дожить до второго седера.

Настроение то поднимается, то падает вместе с усилением и ослаблением стрельбы. На какое-то мгновение вспыхнула надежда, и раввин сказал: может произойдет чудо, как тогда в Египте. Но уже в следующие минуты нас вновь охватило отчаяние, и мы ясно представили себе, что наше поколение - это "поколение пустыни", на долю которого выпал тяжкий жребий - погибнуть всем до единого.

Чем больше раввин углублялся в чтение "Агады", тем усиливалось отчаяние. Он сопоставлял тогдашнее освобождение с нынешней катастрофой, и не мог не думать о страшной судьбе, нависшей над нами.

Уставший от сидения в бункере, оглушенный взрывами, подавленный и испуганный известиями о происходившем в гетто, раввин вел седер лишь по долгу, выполняя религиозное предписание. Ни намека на праздничное настроение. Он отложил Агаду, опустил голову, время от времени подымая ее лишь для того, чтобы поговорить со мной.