Среди лесов - [8]

— Да-а, растут дети-то. У меня дочь студентка. Стареем. — Трубецкой это говорил весело, почти радостно. — Что ж, может, пойдем сначала осмотримся, кой-кого из людей встретим? — предложил он.

5

Колхоз — имени Чапаева, и сама деревня — Чапаевка, а раньше эта лесная деревушка именовалась Христарадевкой. Земли мало, да и та, что была, — подзол да пески, — выручала не каждый год. Шли из этой деревни по всему уезду нищие, шли целыми семьями, стучали под окнами и пели жалобно: «Подайте, милостивые, Христа ради на пропитание». И вместе с зачерствелыми кусками принесли нищие детям, внукам своим позорное имя деревни — Христарадевка.

Лет восьми ушел по избитой дорожке Лешка Трубецкой, подтягивая плаксиво матери под чужими окнами:

— Христа-а ра-а-ади на пропитание…

Однажды весной мать простудилась, слегла и не встала. После этого Лешка пропал, четырнадцать лет ни слуху ни духу… Вернулся — красивый парень: папаха на льняных волосах набекрень, шинель с убитого офицера на плечах, взглянет синими глазами — любая девчонка зарумянится.

Воевал Лешка у Василия Ивановича Чапаева. Он и предложил переименовать деревню в Чапаевку. Он же первым начал сбивать мужиков в колхоз, в колхоз имени Чапаева.

По узеньким проулочкам повел Трубецкой Василия на окраину деревни. Перелезли через изгородь.

— Вот хотя бы… — Председатель остановился. — Эта научить может, эта кой в чем и агронома научит.

Но кругом не было ни души. Дремало на безветрии небольшое поле начавшей уже желтеть пшеницы, ровное — колос к колосу, словно подстриженное под гребенку.

— Хороша пшеничка-то?

— Хороша!

— Поле Агнии Белозеровой. Опытник наш. Пшеничка-то южная. Сперва куражилась, не росла — холодно, сыро, несолнечно. Теперь, гляди, смирилась… Пока, правда, еще на опытном поле, да опытное поле, сам знаешь, — дверь на раздолье. В следующую весну, глядишь, гектаров десять засеем. Золотая голова — Агния, коль сойдетесь, не раз вы ее добрым словом помянете. Пойдем, что ли? У такого хлеба можно целый день стоять да любоваться — не устанешь.

Они пошли по задворью, вдоль деревни.

— У нас два таких мастера-полевода — Степан Княжин и она, — продолжал Трубецкой. — Степан широту любит, его на узенькое поле не загонишь. Давай ему три сотни гектаров, пять сотен, — вспашет, обработает, засеет так, что на поле ни одной лишней травинки, чистый хлеб. Видел, рожь к вашему полю подходит? Его, княжинская… Агния — другой характер. Гектар, от силы два — вот ее масштабы. Но Степан сеет проверенные культуры, те, которые не подводят. Рожь он любит, так и говорит: «Рожь — хлебный вождь». Для Агнии же, что под наш климат не подходит, то ее и прельщает. Книгами обложится, год, два, три года прокопается на участке, а найдет хитрость — заставит расти. Степан — парень с напором, а у этой подход с осторожностью, с оглядкой…

Завернули на птицеферму. Там горячее время. К гнездам-ловушкам — беспокойные очереди кур. Несушки — кто кого перекричит — квохчут нетерпеливыми, срывающимися голосами, лезут вперед, толкаются, ни дать ни взять — голосистые хозяюшки у базарных ларьков. Девушка в коротеньком халате ходит от ловушки к ловушке, освобождает уже снесшихся кур, просматривает номерки на кольцах, надетых на лапки. Вынутая из ловушки курица спокойно сидит в руках девушки, дремотно заводит глаза, но, спущенная на землю, вдруг встряхивается и сразу же начинает песню, не прежнюю — нетерпеливую и отчаянную, а торжественную. На еще теплом яйце девушка пишет карандашом номер несушки.

— Познакомьтесь — моя дочь. Лена, ты не помнишь Роднева Матвея Ивановича из Лобовища? Ну, где тебе помнить! Это его сын.

Трубецкой говорил непринужденно, с подчеркнутый вниманием следил за толкущимися курами, но пытливый искоса взгляд, брошенный в лицо Василия, выдавал отцовскую гордость.

Выйдя с птицефермы, Трубецкой сперва шел молча, но не выдержал и расхвастался:

— На каникулы приехала. Учится в Тимирязевке. Хотел из нее агронома сделать. Но кому что любо: кому — квасок с ледку, кому — бражка на медку… По птице пошла. Жестокий характер. На персональный учет взяла каждую курицу. Которая снесет в год меньше ста пятидесяти яиц — под нож! В этом году она норму держит — сто пятьдесят, а на следующий думает повысить до ста семидесяти, а там, глядишь, и двести с одной головы. Селекционная, брат, работа. Зайдем-ка на конюшню. Познакомлю с пареньком. Слыхал, может, — Сергей Гаврилов? По району, пожалуй, лучший конюх. Иногда, правда, через меру усерден. Была бы на то его воля — переделал бы он наш колхоз в конезавод. Как молодого жеребчика, кой в чем приходится на шенкелях сдерживать.

— Лицо в веснушках? — спросил Роднев.

— Вот-вот, конопатый. Знакомы, что ли?

— Как же, с моим конем он чуть не расцеловался…

Но конюшня была пуста — почти все кони на выпасах, и Сергей Гаврилов, как сообщил скучающий дежурный, ускакал туда верхом.

Трубецкой приказал заложить в плетушку жеребца.

— Эх-хэ-хэ! — вздыхал он, усаживаясь рядом с Родневым. — Думаю все машину легковую купить, да боюсь: не бросовые ли деньги? Ездить-то приходится не по дорогам, а по полям да выпасам. А наши кочки старые, матерые и коню шею свернут… И когда мы свою землю-матушку разгладим, удобной сделаем?..