Среди других - [5]

Я умудрилась попрощаться и поблагодарить. Каждая тетя чмокнула меня в щеку.

Отец, пока вел машину, на меня не смотрел, поэтому я могла его разглядывать – искоса. Он дымил, прикуривая новую сигарету от прежней – совсем как она. Я опустила окно, чтобы не задохнуться. Он по-прежнему казался мне совсем не похожим на нас. И не только из-за бороды. Я задумалась, что бы сказала о нем Мор, и с силой отбросила эту мысль. Немного спустя он заговорил:

– Я тебя записал как Маркову.

Так его зовут. Даниэль Марков. Я это всегда знала. Так записано в моем свидетельстве о рождении. Он был женат на моей матери. Ее так звали. Но я никогда этим именем не называлась. Моя фамилия – Фелпс, я с ней и в школу пошла. Фелпсы – это кое-что значит, по крайней мере в Абердэре, – это мои бабушка с дедушкой, моя семья. А миссис Маркова – это та безумная, моя мать. Все равно в Арлингхерсте это ничего не будет значить.

– Морвенна Маркова – язык сломаешь, – отозвалась я после слишком долгой паузы.

Он засмеялся.

– Я так и сказал, когда вы родились. Морвенна и Морганна.

– Она говорила, имена выбирал ты, – сказала я не слишком громко, разглядывая в открытое окно заплаты ровных полей со всяческими посадками. Одни были сжаты, другие перепаханы.

– Пожалуй, я, – признал он. – Она составила список и заставила меня выбирать. Все имена были очень длинные и очень валлийские. Я говорил, что язык сломаешь, но она обещала, что люди их сократят. Сократили?

– Да, – ответила я, пялясь в окно. – Мо или Мор. Или Мори.

Когда прославлюсь как поэтесса, возьму имя Мори Фелпс. Сейчас я так книги подписываю. «Экслибрис Мори Фелпс». А какое отношение Мори Фелпс имеет к Морвенне Марковой и что с ней будет в новой школе?

Когда-нибудь я над этим буду смеяться – обещала я себе. Буду смеяться над этим вместе с людьми такими умудренными и умными, что пока мне их даже не вообразить.

– А твою сестру звали Мог? – спросил он.

До сих пор он меня о ней не спрашивал. Я покачала головой, потом сообразила, что он рулит и не смотрит на меня.

– Нет, – сказала я. – Мо или Мор – мы обе.

– А как же вас различали?

Он не смотрел на меня, прикуривал новую сигарету.

– Не различали. – Я улыбнулась про себя.

– Ты не против в школе быть Марковой?

– Мне все равно. И, как бы то ни было, платишь за это ты, – сказала я.

Он повернул голову, коротко взглянул на меня и снова стал смотреть на дорогу.

– Платят мои сестры, – сказал он. – У меня нет денег кроме тех, что они мне выделяют. Ты представляешь нашу семейную ситуацию?

Что там было представлять? Я ничего о нем не знала, кроме того, что он был англичанин – из-за этого я без конца дралась на детской площадке – и что женился на моей матери в девятнадцать лет, а через два года сбежал, когда она легла в больницу рожать еще одного младенца – младенца, который умер от потрясения.

– Нет, – ответила я.

– Моя мать была замужем за неким Чарльзом Бартлби, довольно богатым. У них было три дочери. Потом началась война. Он воевал во Франции с сорокового, попал в плен, в лагерь военнопленных. Моя мать оставила трех моих маленьких сестер с бабушкой Бартлби в Олдхолле – это тот дом, из которого мы сейчас едем. Она нанялась на работу в столовую ВВС, чтобы хоть чем-то помочь солдатам. Там она повстречала польского летчика Сэмюэла Маркова и влюбилась в него. Он был еврей. Я родился в марте сорок четвертого. В сентябре сорок четвертого Бартлби освободили из лагеря, и он вернулся в Англию, где они с моей матерью развелись. Она вышла замуж за моего отца, который тогда как раз узнал, что все его родные в Польше погибли.

– У Маркова тоже были жена и дети?

Я в этом не сомневалась. Польский еврей! Во мне есть польская кровь. Или еврейская? А я знала про иудаизм только из «Страстей по Лейбовицу» и «Умирающему изнутри». И, пожалуй, по Библии.

– У матери были свои деньги – не слишком много. Отец после войны ушел из авиации и работал на фабрике в Айронбридже. Бартлби оставил дом и деньги моим сестрам. Когда мне было тринадцать, мать погибла. Сестры тогда были уже взрослыми, они приехали на похороны. Антея предложила оплатить мне школу, и отец согласился. С тех пор они меня поддерживали. Женился я, как ты знаешь, студентом.

– А что сталось с Бартлби? – спросила я. Тот, наверное, был немногим старше дедушки.

– Застрелился, когда девочкам исполнился двадцать один год, – ответил он голосом, пресекавшим дальнейшие расспросы.

– А ты что… делал? – спросила я.

– Они держали веревочку от кошелька, но распоряжался имуществом я, – сказал он. И уронил окурок в переполненную пепельницу. – Они платили мне жалованье, и я жил в их доме. Право, очень по-викториански.

– Ты там и жил с тех пор, как сбежал? – спросила я.

– Да.

– А они говорили, что не знают, где ты. Дедушка к ним ездил поговорить, в такую даль! – возмутилась я.

– Они солгали. – Он вовсе не смотрел на меня. – Тебя так беспокоит мой побег?

– Я от нее тоже сбежала, – я ответила не на вопрос, но достаточно вразумительно.

– Я знал, что бабушка с дедушкой о вас позаботятся, – сказал он.

– Они и заботились, – подтвердила я. – Об этом мог не беспокоиться.

– Да, – сказал он.

Тут я виновато подумала, что самое мое присутствие в машине – для него страшный упрек. Прежде всего, я была там одна, а бросил он близняшек. И еще я была калекой. И, наконец, вообще была: потому что сбежала. Мне пришлось просить у него помощи – и, хуже того, мне пришлось просить помощи через социальную службу. Ясно, что не так уж хорошо он нас устроил. В самом деле, я самим своим существованием доказывала сейчас, что он никуда не годный отец. И, сказать по правде, он таким и был. Какая бы ни была мать, бросать маленьких детей не годится – вообще, а бросать младенцев на нее было особенно безответственно. Но я тоже от нее сбежала.