Средь тяжкого труда и скорби - [36]

Особенно, если их фамилия случайно оказалась Макхом.

Интересно, сколько раз Фирман размышлял о последствиях своих собственных действий? Рейман задавался этим вопросом не раз, и не только о Фирмане. Понимает ли он, что превратил каждого выжившего после Брадуин-Фоли в закоренелого реформиста, кем бы они ни были раньше? Если да, то волнует ли его это? И понимает ли он вообще, что он и такие, как он, — это те, кто все это начал? Или он винит во всем Валиса?

Вероятно, он действительно винил Макхома, и его единственным сожалением, вероятно, был тот факт, что Валиса не было дома, когда он и его налетчики уничтожили Брадуин-Фоли. С точки зрения Фирмана, это сработало бы намного лучше, тем более что это помешало бы Макхому стать центром реформистского сопротивления в этом окруженном льдом куске замерзшего ада. Рейман понятия не имел, действительно ли Макхом поддержал реформистское дело, или, как и сам Фирман, это было просто то, что усиливало и освящало его собственную жестокость и насилие. Он надеялся, что это было нечто большее, чем простая ненависть, потому что под этой ледяной оболочкой ненависти и потери он чувствовал хорошего и порядочного человека, который заслуживал лучшего, чем отдать свою душу Шан-вей из-за зверств, которые он был готов учинить под предлогом исполнения Божьей воли. Но какова бы ни была глубина его веры, что бы на самом деле ни двигало Валисом Макхомом, к этому времени каждый приверженец Храма в радиусе пятидесяти миль должен проклинать его имя каждую ночь, прежде чем лечь спать.

Архиепископ Жасин прав: мы действительно готовим свой собственный урожай в тот момент, когда сажаем семя в землю. И я не могу винить Валиса за то, что он чувствует, даже если я вижу, как ненависть все глубже и глубже проникает в кости этих гор с каждым набегом, с каждым трупом. Уже не имеет значения, кто пролил первую кровь, сжег первый амбар, и как, во имя всего святого, даже такой человек, как архиепископ Жасин, собирается залечить эти раны? Если уж на то пошло, кого оставят в живых, чтобы исцелить?

У Бирка Реймана не было ответов на эти вопросы, и он хотел бы, чтобы у него были ответы, потому что глубоко внутри он знал, что он больше похож на Валиса Макхома — и, возможно, даже на Жана Фирмана — чем он хотел признать. Вот почему он был здесь, в этом льду и снегу, потягивая этот водянистый чай, ожидая — надеясь — что люди, которых он хотел убить, придут к нему. Людей, которых он мог убить без колебаний и сомнений, потому что они заслуживали смерти. Потому что, мстя за то, что случилось с Брадуин-Фоли, он мог также отомстить за поджоги, изнасилования, пытки и убийства, которые он видел рядом с Сейлисом Траскатом в чарисийском квартале Сиддар-Сити в тот день, когда сторонники Храма вонзили «Меч Шулера» в спину республики. Возможно, он не смог выследить тех приверженцев Храма, но он мог выследить их братьев по крови здесь, в Гласьер-Харт.

В тихие, предрассветные часы ночи, когда он с мрачной честностью посмотрел в лицо собственной душе, он понял, чего боялся больше всего на свете: если бы он остался в Сиддар-Сити, он стал бы тем, кого ненавидел, человеком, настолько одержимым жаждой мести, что он с голыми руками напал бы на любого приверженца Храма, с которым столкнулся. Не из-за того, что на самом деле мог сделать лоялист Храма, а просто потому, что он был лоялистом Храма. Но здесь — здесь, в Грей-Уолл — линии были четкими, нарисованными кровью и трупами сожженных деревень людьми, которые ясно обозначили себя своими собственными действиями. Здесь он мог определить своих врагов по тому, что они делали, а не просто по тому, во что они верили, и сказать себе, что его собственные действия, то, что он делал, были чем-то большим, чем просто месть, что им двигало нечто большее, чем просто предлог, чтобы утолить его собственную жгучую потребность в возмездии. Что он предотвратил еще больше Брадуин-Фоли, остановив, по крайней мере, часть изнасилований и убийств. Он мог выпустить на волю своих внутренних демонов, не опасаясь, что они поглотят невинных вместе с виновными, и, возможно — только возможно — без того, чтобы человек, которого вырастили его бабушка и дедушка, не уничтожил себя вместе с ними.

* * *

— Ну? — зарычал Жан Фирман.

— По крайней мере, выглядит правильно, — ответил Самил Гадуин. Дородный, широкоплечий горец пожал плечами. — Множество следов. Я также насчитал следы по крайней мере от полудюжины саней, и никто в меня не выстрелил. Во всяком случае, на этот раз.

Он снова пожал плечами, и Фирман нахмурился, потирая обожженные морозом щеки и глядя вдоль тропы. Тропа змеилась вдоль западной стороны, неуклонно поднимаясь на протяжении следующей мили или около того, и маленькая река Силвер-Рок представляла собой сплошную серо-зеленую линию безжалостного льда в четырехстах футах ниже его нынешнего места. Однако лед на реке был не тверже его глаз и не более безжалостен, когда он обдумывал слова другого человека.

Каждый член его группы был ему так или иначе родственником — так было с горными кланами, — но Гадуин был всего лишь четвероюродным братом, и временами Фирман подозревал, что его сердце не полностью отдано Божьему делу. У него не было того огня, рвения, которые должны были быть у сыновей Матери-Церкви, и Фирману было наплевать на его привычное отношение «бери или оставляй».