Сребропряхи - [44]

Но вот полная неожиданность — весь этот дворовый люд умеет есть вполне благопристойно. Здесь придется смонтировать несколько разных кадров: поросенок на блюде, в зубах яблоко, в ушах лавровые листики; Яан, довольно ловко разливающий вино в рюмки и развлекающий сидящих за столом, — и какой-нибудь слегка подвыпивший наблюдатель на балконе, своим глазам не верящий.

Сотрапезники поглощают кушанья и напитки, они ведут себя все более непринужденно. Благовоспитанно орудуют ножами и вилками, а в глазах задор: глядите сколько влезет, нам стесняться нечего, все это сделано нашими руками! Ничуть нам не стыдно; сейчас мы едим ваше угощение, но, кто знает, может, придет время, когда мы вас самих, господа хорошие, проглотим. А Яан продолжает провозглашать занозистые тосты. Эх, замечательная будет сцена, только гляди, Картуль, не переборщи, не соверши той ошибки, которой хочешь избежать!

Что там еще у этого Синиранда? Ах да, он хотел, чтобы откуда-то сбоку за трапезой с презрением наблюдали народные мстители, честные, идейные крестьяне. (Ведь, по Синиранду, эта сцена должна быть порицанием барских прихвостней.) Ну да, почему бы и нет, наблюдающие не обязательно должны быть только на балконе, и смотрят они наверняка с презрением. Только теперь уместно было бы презрение несколько иного рода: презрение, возникшее от непонимания. Нечто в таком духе, что я, дескать, должен пахать, молотить да от бедности пропадать, а этим садовникам, да домоправительницам, да господским кучерам, им и горя мало. Конечно, во взгляде наблюдателей ненависть, их же не пустили за стол, и они не сумели бы так балагурить. Завистливые и злые глаза в ночи. Но Мадису Картулю известно больше, и он должен суметь это показать. Он знает, что если и вправду кто-то из этих людей играет с огнем, то наиболее вероятно, что это именно кучер или камердинер, его сын, а может быть, и кубьяс. Между прочим, ведь Румму Юри тоже был камердинером у своего барина. Эти поумнее, они научились быть кроткими, как голуби, и мудрыми, как змеи. В барской усадьбе была для них притягательная сила — здесь они были ближе к образованию, а без образования ни один народ ничего не может достигнуть. Естественно, это относится не ко всем сидящим за столом, но мудрый и лукавый дух, дух предательства, дух северного Иосифа Флавия должен все-таки чувствоваться. Ах, если бы удалось это передать, получился бы весьма неглупый фильм.

Эту сцену можно сделать достоверной, чувствует Мадис. Пожалуй, стоит добавить участников. Может быть, Марет? Ее давно уже не видели, а скоро конец фильма. Это было бы правдоподобно, ведь барон пригласил ее прислуживать в замке, откуда впоследствии она попадет в публичный дом. Она может присутствовать, но не за столом, за стол она сесть не осмелится, в замке она совсем недавно. Большую сцену ей здесь давать не надо, но показать ее можно. Где и как?

Мадис смотрит на спящую Марет. Она выглядит такой отсутствующей.

И вот кино — Маре с отсутствующим видом идет по аллее господского парка. Ветер шумит в вековых липах, издали доносится голос Яана, напевающего лютеранский хорал. Маре в каком-то оцепенении, она как отравленная, в ее голове вертится только одна мысль: ведь бывало же, ведь случалось, что помещики брали в жены простых девушек…

Маре смотрит в темнеющее небо, где уже начинают поблескивать первые звезды. Они звенят, как чудесные часы господина барона.

«О господи, помоги мне избавиться от этих мыслей! Ведь я же невеста Юри! Я люблю его и хочу быть верной! — внушает себе Маре, на глазах ее появляются слезы. — Ничего из нашей свадьбы не выйдет, закуют его в кандалы, отправят в тюрьму. Ну почему он всегда должен лезть на рожон! Барин добрый, зачем с ним ссориться, мы могли бы жить да поживать, если барину не перечить… Разве нам их осилить, не стоит и пытаться…»

Маре любуется китайскими фонариками, горящими над столом, их свет отражается в ее влажных глазах. Как хорошо пахнет в саду, как красиво омывают русалку струи фонтана! Да еще соловей щелкает-заливается… Если бы Маре знала еще не написанную Густавом Вульфом[11] песню, где соловей проявляет сознательность и вместо помещичьего сада заводит свой чарующий мотив на заветной липе под окошком мужика, то ей следовало бы возмутиться. Но Маре неизвестно, что она вправе возмутиться, да и соловей ни о чем таком не догадывается. Из барского дома доносятся красивые грустные звуки рояля, ночь благоухает жасмином. Жасминная ночь, ночь китайских фонариков. Маре подглядывает из-за кустов и чувствует себя страшно одинокой.

Но еще кто-то гораздо более одинок. Это Румму Юри, который издали, раздвинув немного занавеску, смотрит на пирующих. И поскольку он наблюдает пиршество издали и не с самого начала, то для него совершенно не понятен смысл происходящего. Кучер, выручивший его из беды, такой славный и верный человек, и вдруг произносит тосты в честь господ! Дворовые пожирают господские яства и пытаются подражать господам в хороших манерах. Все они продажные лизоблюды! Вот он — удар, который поражает Юри в самое сердце, с такой силой поражает, что у него темнеет в глазах. Из кожи вон лезу, чтобы оставить господ без козырей, обвести их вокруг пальца, чтобы в душе простых людей пустили ростки гордость и чувство собственного достоинства, и что же делают эти люди?! Предатели! Да, вы достойны своей участи! Румму Юри в бешенстве, он весь кипит. Пути назад нет. И пусть никто не ждет от него пощады!