Светлана едва заметно кивнула, и старик поспешно опустил раскладную подножку.
Шёлк действительно оказался хорош, дядька Шиховец не обманул. Она осмотрела несколько свёртков, пристально, внимательно, велела даже расправить их и проверить, достаточно ли ткань плотна и легка, как о ней говорят, чтобы, будучи разброшенной в воздухе, почти повиснуть в нём, и медленно, нехотя спуститься, будто бы и не в воздухе плывёт, а в солёной морской воде.
Бородатые приказчики улыбались ей и кланялись, заверяли в дружбе и преданности дому Велемировичей, уверяли наперебой, что уж если бы они только знали, что госпожа самолично пожалует в столь неприглядные склады, то непременно бы уж заготовили ей подарки, а так, увы, разве что чаем — чаем с баранками и мёдом угостить, уж чем богаты.
— Скажи, дядька Шиховец, давно ли баранок не едал? — спросила она, веселясь.
— Да как же… госпожа моя, Светлана Драгиславна, на той вот неделе, со старухою моей вязаночку и…
— Ну так а что же мне не предложил? — строго спросила девушка.
— Так ведь я… я же не знал, откуда мне. Да разве ж вы когда баранки любили?
— А вот всегда любила, — подмигнула она старику, и тот не стал спорить.
За чаем один из приказчиков, совсем уж осмелев, спросил:
— Правда ли, госпожа Светлана Драгиславна, что вы, как ни есть, сама за все Смотрины отвечаете?
— А уж это как дело взглянуть, — отвечала девушка. — За Смотрины ведь, сколько себя помню — всегда говорили, вся Среброгорящая в ответе. А как что не пойдёт не по писанному, так во всём батюшка мой повинен окажется, только вот это уже моя забота, чтобы прошли Смотрины без сучка, без задоринки.
Приказчики закивали, захмыкали. А Светлана продолжала:
— Уж лучше вы теперь мне расскажите, до вас слухов много доходит, с гостями нередко чай распиваете, кто из наших гостей на что в волшбе способен?
Купцы глаза попрятали, запереглядывались.
— Ну? Что же вы не отвечаете? Говорите как есть.
— Да как вам и сказать, сударыня… — замялся один. — Слухи-то ходят, да всё один другого нелепее. Видано ли — говорят, драхляшты умеют звёзды с небес спускать так, что они крупными делаются, и распускаются, что цветы, трещат громко, а после тают.
— Ты расскажи ещё, — перебил его другой, — как эти супостаты наловчились девиц своих резать заживо! Сам видел ей же Богу, не вру: берёт один такой колдун девицу, в ящик пихает, а сам сабелькой — фиють! — и пополам ящик. Тут уж не знаю, то ли сабля зачарованная, то ли ящик какой тонкостенный у него, а только думаю — всё, конец девке. Не тут-то было! Улыбается, лопочет что-то там на своём, на драхлиштовском, а ноги из другой, из отрубленной половины торчат, да также шевелятся.
— Да вы его не слушайте, госпожа, — смеясь прервал рассказчика первый, — он у нас известный враль. Ещё и не такое, бывает, рассказывает.
— Это я-то враль? Да я!..
— Да не ты ли намедни рассказывал, что лужчане — соседи наши, значит, — навострились серебро в золото перегонять, как вино, сбраживать. Хе, вот вам, милостивая госпожа, он ведь и серебра занимать всюду хотел на такое верное дело и своё всё вложить, едва отговорили!
Все захохотали, Светлана улыбнулась, а незадачливый приказчик насупился, набычился, совсем замолчал.
— Да не хмурься, ты Лёвка, не хмурься, зато так сказки баять как ты, никто не умеет.
— Это верно, — смягчился Лёвка, вздохнул, и отхлебнул чаю.
Со складов Светлана уезжала уже ввечеру, выслушав все новости, пересуды и слухи. Ей было приятно и уютно, весёлые слова всё ещё звучали в её мыслях, а вечерняя прохлада сменила духоту. Колёса так же мерно подскакивали теперь на тех же самых ухабах, и девушка, завернувшись в накинутый на плечи платок, дремала в уголке кареты. И вдруг одна мысль прорезалась сквозь её сон, да так явственно, что она мигом проснулась, выпрямилась и задышала даже чаще, как если бы она не дремала только что мирно в отцовской карете, а сам светлый князь застал её прикорнувшей прямо за столом, на званом ужине. Мысль была простая, но оттого только более пугающая — в кого же я превратилась? — думала Светлана. — Не сделались ли я теперь купчихой. Богатой, дородной купчихой, которая и товару цену знает и крепкому слову. Я, дочь Велемировичей! Что бы сказал брат!
Мысль о брате скользнула новой вспышкой боли. Предатель. Подлый, жалкий, ни на что не годный трус, сбежавший, тратящий отцовские деньги попусту!.. Девушка не могла больше сдержаться, она разрыдалась, спрятав лицо в ладонях. Её плечи содрогались, а душа выливала всё напряжение последних месяцев, за которые она внезапно поняла, что сокол Велемировичей, сидящий вот уже год, со времени, когда отец стал совсем плох, на её руке, слишком тяжёло и слишком больно впивается когтями в неожиданно тонкое запястье.
Слёзы едва успели высохнуть, а попытки привести в порядок растрепавшуюся причёску потерпеть поражение, когда въехали на двор. Дядька Шиховец подставил крепкую руку, помог спуститься, сам держал зажжённый светильник, разгоняя полумрак. Вздохнул тяжело. Светлана напряглась, неужели заметил, в сумерках, подслеповатый старик, что она плакала? Но дядька ничего не сказал, а Светлана ускорила шаг и удалилась в свои покои.
