Срамной колодец - [2]

– Пётр.

– А я Настасья. Вот и ладно, вот и будем знакомы.

Дом у Настасьи оказался невзрачным, настоящая избушка на курьих ножках. Он торчал посреди руин и мало чем от них отличался: перекошенный, кровля дыбом, точно шерсть на загривке рассерженного котяры.

– Не рассыплется? – полушутливо, полуиспуганно спросил я, занося ногу над истёртым порогом.

– На мой век хватит, – проворчала бабка, вступая в тёмные сени.

Когда от зияющей кирпичными язвами печи пошёл жар, избушка засопела уютом. Хозяйка возилась с чугунными горшками, готовила вечерять. Я слонялся по комнатушке, не находя себе применения. Никаких пожелтевших фотокарточек, которые так любят деревенские бабульки, в доме не было. В углу перед почерневшей от времени иконой мерцала лампадка.

Бабка бухнула на стол закопченный котелок с варёной картошкой и отправила меня в погреб за солениями. Выяснилось, что старушка владеет несколькими бочонками с незамысловатыми яствами: солёными огурцами, грибами, капустой и ещё какими-то дарами природы. Нашлось в хозяйстве и козье молоко, продукт скачущей тут же, в доме, рогатой красотки с почти человеческими глазами.

– Ешь. – Настасья подвинула мне чугунок. – Знатная нынче уродилась. Рассыпчатая. А гостей всё нет… – Настасья взяла горячую картофелину, понежила её в руках, словно это был котёнок.

– Приедут ещё! – ободрил я хозяйку, сам не веря в своё обещание. – В городе родня-то?

Настасья не ответила, нахмурилась.

– Ешь, давай! Пойдём скоро.

– Куда?! – оторопел я, глянув за окно.

Сумерки сгустились, силуэты развалюх слились с небом в тёмно-серую кляксу. Настасья вздохнула.

– Куда надо тебе, туда и пойдём. Я уж думала, совсем забыли его, ан нет… – Неожиданно взгляд бабки смягчился. Оказалось, глаза у неё бледно-бирюзовые. Такими бывают выросшие в трущобах, чахлые незабудки. – Да ты не опасайся, уйду я. Не понимаю разве.

Не знаю, что заставило меня обуть вдоволь нахлебавшиеся грязи ботинки и отправиться за старухой. Отчасти любопытство, отчасти уверенность, с которой Настасья говорила о необходимости пути. Мы долго петляли по зарослям, выбирались на лесные тропинки. Пару раз преодолевали коварные поляны, на поверку оказывающиеся болотами.

– Точно за мной ступай, а то утопнешь, – командовала Настасья, с неожиданной ловкостью перепрыгивая с кочки на кочку.

Я промок до нитки. Трясло от холода и необъяснимого возбуждения, точно невиданного зверя преследовал. Моя цель была бежать. И я бежал.

Сколько мы отмахали по растворённому в сумерках лесу, сказать не берусь. Я с трудом различал впереди Настасьину спину, когда моя проводница вдруг остановилась.

– Вот он, – глухо сказала старуха.

Сделав ещё несколько шагов, Настасья опустилась на колени. Приникла лбом к накатанной из толстых брёвен стенке колодца. Бабка гладила дрожащими руками шершавую поверхность и что-то тихо нашёптывала. Ни колодезного вала, ни ведра, ни дождевого ската я не заметил. Просто посреди лесной чащи зияет пробитое непонятно когда и кем окно в земные недра.

– И что мне тут делать? – тревожно поинтересовался я.

– Огонь оставлю. Не бойся, зверь сюда не ходит. Как ночь в силу войдёт, так и крикни.

– Чего крикнуть?

– Да хоть ау. Он тебе ответит.

– Кто?!! – в голове помутилось. Стать жертвой причуд спятившей от одиночества старухи?! Приехали!

– Колодец, – терпеливо пояснила Настасья и поднялась.

Прежде чем я успел высказать всё, что думаю о её предприятии, бабка сунула мне в руки плошку с погружённым в жир фитилём. Сама отступила в темноту. Я кинулся следом, но старуха, как в воду канула. Даже шелеста палой листвы под ногами слышно не было. Жарко-алое зёрнышко огонька потянулось, окрепло и подросло. Мгла за пределами освещённого пятачка стала густой и вязкой, как разогретый гудрон. Пометавшись ещё немного, я покорился и приготовился ждать утра.

Было жутковато и холодно. Чтобы согреться, я курсировал со своей масляной лампой вокруг колодца. В висках монотонно стучало пушкинское:

…лишь вихорь черный

на древо смерти набежит

И мчится прочь, уже тлетворный…

Отвернувшись от обступивших меня стволов, я уставился в колодезный зев. В глубине сверкнуло отражение огня. Я запустил в него веткой. Скучавший в колодце огненный призрак игру поддержал – встрепенулся, побежал оранжевой, тёплой рябью. Семенящее по водной глади пламя казалось живым. Какая-никакая, а компания. Я лёг животом на край колодца и окликнул приплясывающую во мгле искру:

– Эй!

И мне ответили…

Этот голос я годами старательно хоронил под мусорными кучами суеты, забрасывал комьями случайных лиц, трамбовал чёрными валунами запоев. И вот, когда мой многолетний труд, вроде бы, начал приносить плоды, он оказался сизифовым. Пробивающиеся ростки клятой памяти вывернули корнями наружу взлелеянное забвение. Выходит, я не похоронил прошлое, я его посеял. И что сейчас взойдёт на моей щедро унавоженной жизни? Боюсь, ничего хорошего.

Я попятился…

***

Острую тоску жены по тому, кого никогда не существовало, я не понимал. Наконец, пройдя девять кругов ада (клиники, подпольные и "очень платные" врачи, нахваливаемые подружками знахарки), Людмила заявила:

– Нам надо усыновить ребёнка.