Срамной колодец - [5]

– А колодец? – напомнил я.

Настасья глянула на меня исподлобья.

– Колодец на месте часовенки вырос. Вода в нём чистая, студёная… Вроде, от огня хранила кого.

Настасья замолчала, принялась поправлять платок. Щи в её плошке остались нетронутыми. Как и рассыпчатая картошка накануне. Я встал, повернулся к темнеющей в углу иконе. Долго всматривался, но сказал лишь одно:

– Побегу.

Куда бежать, я теперь знал.

Что-то подсказывало – не ждёт Настасья слов благодарности. Ждёт чего-то другого.

***

Забрать Кнопку мне не позволили. Одинокий, жильё неподходящее – комнатушка, а девчонке уже четырнадцать. Зато навещать разрешили. Кнопка дичилась. Вероятно, не могла припомнить. Впервые обратилась с просьбой, когда я спросил, что она хочет на своё шестнадцатилетие. Не задумываясь, ответила:

– Проколоть пупок, уши и язык.

– Зачем?! – вскинулся я, готовясь обрушить на её голову ворох контраргументов.

– Хочу научиться терпеть боль, – просто ответила она.

И я промолчал.

Мы гуляли по городу, забредали в маленькие кафе и полупустые кинотеатры. Машка болтала о своих подростковых заботах, а я покупал ей мороженое. Смеясь, она ехидничала, что ей не пять лет. При этих словах, внутри у меня сжимался трусливый колючий комок. Я ждал, что Кнопка напомнит мне о том ноябрьском дне. Но она только с удовольствием уплетала пломбир, хоть было ей и не пять.

***

Мои рассказы о срамном колодце люди встречали настороженно. Маяту свою предпочитали называть депрессией и лечить у специалистов. Я смирился и перестал о нём говорить вовсе. Признаться, побаивался – наплетут Машке и сыну Серёге, что с придурью у них папаня. Перестанут ещё внуков доверять. Да и работа… не дай бог на пенсию спровадят! Так что помалкивал. Лишь иногда позволял себе пошептаться с луковками церковных куполов.

И всё же однажды не выдержал, отправился на поиски. Вбил себе в голову, что колодец может помочь одному, в сущности, неплохому человеку.

Я долго плутал по окультуренному немалыми финансовыми вложениями пространству. На месте умерших деревень высились коттеджные посёлки. Топорщились кокетливыми избушками в стиле a ля рюс турбазы. Где, по моим расчётам, когда-то врачевал срамной колодец, я нашёл стилизованный под традиционно русский кабак клуб. Зашёл. Ко мне тут же подлетел изящный, как китайский чайник, официант. Грациозно выгнув спину, он кричал, превозмогая испепеляющие барабанные перепонки децибелы. Парень краснел от натуги, но я не мог разобрать, что он хотел до меня донести. Стробоскопы плевались вспышками молний. Люди танцевали. Двое мужчин, навалившись на стойку, почти соприкасались лбами, вопили что-то, но явно не слышали даже собственных голосов.

Вероятно, срамной колодец и сейчас где-то здесь – придавлен фундаментом и тяжёлыми плитами, завален искусственными шкурами, забит пластиком и ДВП "под дуб". Да разве услышишь среди такого веселья пробивающиеся со дна памяти голоса.

Я вышел на воздух, закурил. На душе было стыло и тягостно, словно своими руками засыпал спасительный родник. И крикнуть-то некуда. Не отзовётся.

Тут я увидел прислонившуюся спиной к сосне женщину. Неон клубной вывески неистово подмигивал, выхватывая из темноты её силуэт. Я смотрел, как лихорадочно шарят её пальцы по грубой коре – точно помощи просят. Что-то горькое и жгучее поднималось с самого дна её существа, выплёскивалось из-под смеженных ресниц. Невольно я подался вперёд, но остановился. Бывают такие мучительные мгновения, которые мы должны пережить сами. Наедине с собой. Иначе не будут мгновения эти иметь смысла.

Женщина моих шагов не слышала. Не слышала она, похоже, и рвущейся из-за открываемой двери музыки, хохота курящей на крыльце нетрезвой блондинки, разухабистого мата её спутников. Вслушивалась в другое. Голоса… Те самые, что так упорно пыталась утопить когда-то в суете и рутине, но неизбежно настигавшие её топкой маятой.

Я тоже слышал эти незнакомые мне голоса.

Как?

Почему?!

Я нырнул во мрак. Не хотел стать свидетелем чужой исповеди, принесённой бездонной чистоте срамного колодца. Не моё это дело. Кажется, именно так поступала Настасья? Теперь я её понимал.

У верхушек сосен прорисовался туманный контур сгорбленной фигурки. Лица видно не было, но я её узнал сразу. Настасья подняла руку. Сомнений быть не могло, знак адресовался мне.

Вопрос?

Просьба?

Благословение?

Нет, нечто большее. Я был готов.

Протянул руку в принимающем жесте. Ладонь окутало тепло. Икона была той самой – потемневшей от времени, но хранящей под слоем копоти лучащийся покойным светом лик.

Настасья ещё раз махнула рукой – теперь уже на прощание – повернулась и стала растворяться в черноте ночного неба.

Иди, Настасья, отдохни. Ты заслужила. А я уж тут сам…