Спящий с Джейн Остин - [58]

— Нет. Вы хотите сказать, что я перестану мечтать об ушах Линдси Вагнер?

— Стандартный лампадодромический сон, — продолжал Квинт, словно не слыша меня, — или larnpadedromus simplex, базируется на подсознательном желании пациента вновь обрести свет, который он утратил. Вернуть потерянное зрение и…

— И научиться видеть в темноте, — благодушно подсказал я.

— И еще, к сожалению, существует также… Нет, лучше не рассматривать этот вариант. — Квинт погрузился в мрачное молчание.

Я побледнел, хотя, казалось бы, куда уж больше — после моего столь длительного пребывания в заключении.

— Какой вариант? — проскрипел я. — Не хотите же вы сказать…

— Lampadedromus horribilis. Да, — кивнул Квинт, искоса поглядев на меня. Так может смотреть только двуглазый хирург, размышляющий, не повинен ли он в недооценке оставшегося серого вещества пациента. — Вы слышали об этом?

— Краем уха, — солгал я. — В этом сне вы приходите последним в заезде на верблюдах в иностранном легионе и в наказание обязаны переспать с самым уродливым верблюдом. Так?

— Я попросил бы вас оставить верблюдов в покое, — раздраженно сказал Квинт. — Horribilis — это то же самое, что simplex, однако в horribilis наличествует только один горящий факел, который следует передавать от одного бегуна к другому по эстафете. Вы ведь понимаете, что это значит?

— Ну, — сказал я, — первое, что приходит мне в голову… — Квинт кивнул и посмотрел туда, где раньше находилась моя макушка. — Зажженный факел, видимо, должен изображать глаз. А бег — это символ всех наших загубленных жизней? — Я обвел рукой палату, впервые заметив, что по номеру и алфавиту она шла сразу за «1В». — Знаете, я думаю, это ужасно — участвовать в соревновании, где разыгрывается всего одна награда на… сколько там всего бегунов?

В ответ Квинт разразился добродушным смехом.

— Не знаю, — прохихикал он, — никогда не принимал участие в забеге. У меня-то два глаза, как вы можете заметить. Так что насчет бегунов вам виднее. Расскажете мне, когда вам это приснится.

Он ушел, посмеиваясь над причудами, которые иной раз возникают у одноглазых. А я? Что ж, я остался — исчерченный швами, как Франкенштейн, обритый, бледный, безумный, запертый в тюремной больнице. У меня не было подружки, а впереди ожидали кошмарные сны. Все было так плохо, что дальше могло быть только лучше.

Глава двадцать пятая

Дальше стало хуже.

Месяц спустя я сидел, недоуменно созерцая глазную диаграмму, которая с равным успехом могла оказаться Тегеранской телефонной книгой. Смысла в ней для меня было столько же. Иероглифы скакали по мерцающему экрану, извиваясь, как индийские танцовщицы.

— Попробуйте еще раз с начала строки, — предложил Квинт, указывая на нее своим жезлом, который напоминал магический жезл перчаточной куклы Сути.

— КВЕРТИ? — ошалело предположил я. — ЭНОЛА ГЕЙ? КРИС ДЕ БУРГ? МАГНУМ ПИ АЙ? Ю БИ 40?

Квинт бросил на меня угрюмый взгляд.

— Я не собираюсь лгать вам, — сказал он. — Пропедевтический диагноз не предполагает эпедафии.

— Ложь могла бы оказаться проще для понимания, — заметил я. — В чем дело, док?

— Если ваш глаз в настоящее время являлся ксерическим, было бы проще определить, находится ли он на стадии некроморфа, или же затуманенность действительно связана с пимелитисом…

— Ясно, как ночь, — сказал я.

— Именно так, — согласился Квинт. — Я, конечно, не кониолог…

— Я никогда и не говорил, что вы — это он, — напомнил я ему.

— …однако независимо от того, видим ли мы здесь неоморфный некроз или нечто из области прогрессирующей инфекционной эмболии, элюирование, конечно же, не поможет. — Он побарабанил пальцами по столу и пощелкал языком. — Единственное, что я могу тут сказать, — наконец прибавил он неожиданно робко, — здесь имеет место какая-то разновидность глазной мизантропии.

Я чуть не свалился со стула.

— Глазная мизантропия? Как это возможно?!

Квинт, казалось, не слышал.

— Непарная отопатия, — пробормотал он. — Недиагностируемая этиология.

Постойте! Я опознал одно из слов!

— Вы не знаете, что не в порядке с моим глазом, — перепугался я.

— Нет. Да, не знаю. — Подобное признание из уст Квинта звучало ошеломляюще.

— Но вы можете сказать, на что это похоже? Хотя бы примерно? Прогнозы?

— Да, — признал Квинт. — До некоторой степени… Мы сделаем тесты, разумеется. Только тесты покажут.

— Но?.. — Если бы вы были там, то почувствовали бы, как от звука моего голоса вибрирует пол.

— Я думаю, человеку в вашем положении стоит готовить себя к возможности амавроза, — объявил Квинт. — Глазное онемение. Каэция, видите ли…

— Вижу. — Я поморщился. — Или, вернее, не вижу. Так… Когда я изучал латынь, caecus значило «слепота».

— Вот как полезно знать латынь! — обрадовался Квинт. — Не понимаю, почему люди позволили ей стать мертвым языком…

— Сколько осталось моему глазу, док? — спросил я, даже не пытаясь изображать притворную храбрость, что было несложно.

Квинт надул щеки.

— Ну… тут невозможно ничего сказать наверняка, право слово. Недели, я так думаю. Недели и недели. — Он явственно не мог заставить себя прибавить слово «недели» еще разок, ублюдок.

И еще было в голосе медика нечто заставившее меня взглянуть на него попристальнее. У него на лбу я заметил легкий намек на испарину, который, возможно, следовало отнести к parvipotent cacidrosis