Спутники - [9]

— Нелепый случай. «Все это было бы смешно»… Но мне теперь — увы! — не до смеха… Гнусная история! Пробовал рассуждать хладнокровно, по логике, — как учитель истории, я, разумеется, должен знать, что времена низости и холуйства и жестокости, — не новость в родной стране… Даже в учебниках есть об этом. Да… Но умом-то обнимаешь это, а сердце вот… плачет от обиды… бунтует…

— И то сказать: пятнадцать лет… — тихо в грустном раздумьи продолжал Шишкарев: — привычка. Полтора десятка лет пробыть в этой атмосфере маленьких интересов, мелкоты, маленьких преступлений и бурь… среди звонков, журналов, единиц… это — не бараний хвост! Опустишься до уровня почти ребячьего понимания жизни, все перезабудешь, — где уж тут за иное ремесло браться! Круто… Оглянешься кругом — ничего, кроме унизительной нужды в перспективе…

— Положение бамбуковое!

— Хуже… Положение соленого зайца, которому приткнуться некуда. Формуляр хоть и не опорочен, но секретная аттестация безнадежна. Сосулька, — он давно-таки целился укусить меня, да не за что было: человек я был службистый, ученикам потачки не давал, — хотя, правда, и не глотал их, — взглядов держался умеренных. Только одно: дела у нас — не крупного калибра, а все-таки украсть кое-что можно, — ну, вот, иной раз я и отказывался в хозяйственном комитете подписать какой-нибудь дутый счет… Значит, становился в оппозицию начальству… Это— раз. А второе, — я уже говорил о том, что наблудил Сосулька нечаянно в дни свободы, — ну, и старался всячески замести следы… Случай-то как раз и пригодился…

Подъесаул укоризненно покрутил головой.

— По прошению?

— Прошению. Форма такая. Считается сравнительно мягкой. А вот по третьему пункту, — ну, то уже…

— Знаю, знаю…

Подъесаул вынул папиросу и спичечницу: — Знаю. Потому — сам стоял почти что на этой точке, — закуривая, говорил он, отрывисто мыча и посмеиваясь: — Вы, небось, думаете… мм… не похоже!.. Да-а… Висел… мм… за ребро и я… более или менее… Было дело под Полтавой, что называется!.. баба свистнула октавой, — извините…

Подъесаул привстал и поглядел в соседнее купе, как будто желая убедиться, что в отделении никого, кроме них двоих, нет.

— Застревал и я, — продолжал он, разминая ноги и потягиваясь перед окном, в котором смутно отражалась его крепкая фигура с выпяченной грудью: — мундир снимал! Помните, полоса такая была после войны?

— Как же… Даже наш Сосулька о женском равноправии распространялся, — сказал Шишкарев.

— Я, положим, ни о чем не распространялся. Словесность у меня тугая, вязкая, и по части идей или там теорий и разных сухих туманов, как всякий кавалерист, я жидок ногами. Я, собственно, увлекся в это время стишками и юмористикой. Собирал, в тетрадку переписывал, иной раз декламировал… Стыд, черт возьми, донимал, ел глаза, что называется, как африканский самум. Ну, прочтешь этакий ядовитый стишок и — легче… Внутри желчи-то много, а выплюнуть не умеешь, — так вот стихами… Графинчик-другой раздавишь, услышишь: бахвалится какой-нибудь пьяный собрат, присягу исполняет— пускает патриотическую пыль, — ну, сейчас его стишком!.. Иные обижались, ссоры затевали, но у меня машина — изволите видеть — какая?

Подъесаул покачал увесистым кулаком.

— И шашкой владеть умею, И стреляю недурно. Так что сходило до поры, до времени…

Он помолчал. Затянулся и, выпустив клуб дыма, задумчиво посмотрел, как он таял в полусвете вагона. Сел.

— Да… Ну, вот… читал-читал, дочитался: зовет командир. — «Вы, что же это? Забыли, какой мундир носите»!.. И пошел. О долге присяги, о чести мундира и прочее… Вы, вероятно, о нем, о нашем командире, даже читали в газетах: попал под суд. За пустяки, в сущности: тысчонок двадцать не провел по отчетности… Так вот он — о чести мундира. Слушал я, слушал, не удержался, возразил: честь мундира, г. полковник, замарана не мною… — «Молчать!.. эт-то что такое»?! Ну, рапорт у меня был уже наготове: извольте!..

— Ну-с, отчислили. Стал я «вольным», что называется, отдал дань времени. По митингам, правда, не ходил, но приветствовал, сочувствовал и тому подобное. За конституцию было выпито достаточно.

— А потом наступило отрезвление… Надо сказать, что ни благоприобретенного, ни наследственного у меня, кроме разве вот этих усов, — ничего. Стал соваться туда-сюда, по страховым обществам там разным. Прочитал брошюру о кирпиче, — на счет кирпичного завода строил планы. В церковный хор поступал. Даже горшки лепить подумывал: что ж, мол, честный труд… Попробовал агентом по страхованию жизни поездить — без жалованья, из процентов. Проездил лишь собственных полсотни рублей и в результате изловил одного только пациента — самого себя. Недоумеваю и сам теперь: за каким чертом, для кого себя-то застраховал?

Вижу: не мое это дело — агентура, кирпичи, горшки. Думаю-подумаю: положение, черт возьми, бамбуковое! Конституция, ответственное министерство — вещь, конечно, возвышенная, но желудок — деспот… Начинаю тосковать. Сострадательные люди дают совет: подайте прошение о зачислении в полк, — чего вы! в армии — некомплект, с радостью возьмут.

Походил, походил, внял совету, написал просьбу. Жду. Ответа нет. Стал волноваться: почему? Некомплект — вне всяких сомнений, а не зачисляют… Толкнулся, куда следует. — Почему? — говорю. — «А вот то-то и то-то: за конституцию пили?» — Пил. Тогда все пили. — Надобности нет, все, — вам не следовало…