Спутники - [3]

Золотистый шарф не повернул к вагону. Не останавливаясь, он двигался вперед, за переселенцами, в ту сторону, где лениво сопел локомотив. Подъесаул был удивлен и обижен. Это показалось ему вероломством. Вытягивая шею, он видел, как блеснула против фонаря шелковистым отблеском золотая корона на голове прелестной незнакомки и затерялась в неровном свете платформы, утонув в старых платках, картузах и облезших шапках.

— Что это за бритая морда? Прохвост какой-нибудь, наверно…

Подъесаул презрительно засопел носом и строго огляделся.

Прижатый к вагону, что-то продолжал мямлить педагог:

— Не заслужил такого лестного… такой лестной… как бы сказать, — аттестации…

Жидкий, сиплый, спотыкающийся голос был совсем не эффектен, и что-то тусклое, серенькое-серенькое, жалкое было и в побелевшем от давности бархатном околыше форменной фуражки, в потертом пальто и во всей смирной, приземистой, плотной фигуре мужицкого склада. А гимназисты все-таки напирали и с жадным вниманием вслушивались в его слова, нескладные и робкие, теряющиеся в шуме вокзала. Подъесаул в бок глядел на невзрачного оратора, слушал, но насмешливо дразнила мысль о даме в шарфе и ее бритом спутнике, неотвязно кружилась, колола и ядом разочарования отравляла сердце.

— Сказать вам хотелось много, — долетал до подъесаула голос учителя, — да вот слов нет… Нет у меня их… таких, чтобы выразить самое мое… то, что больше всего волнует сейчас сердце… Думал-думал я… нет!.. Иное слово ухватишь, — не то… «Мысль изреченная есть ложь»… Слов-то много, возвышенных и звонких… И жестов красивых, трогательных… Сниму вот фуражку да поклонюсь на все на четыре стороны: милые мои, славные мои, дорогие… дети сердца моего!.. Да боюсь я этого… театральности этой… Одно лишь могу: прощайте! Лихом не помяните… Будьте мудри яко змии, цели яко голуби… И… да… и пусть дни вашей жизни будут светлее наших…

А интересно, кто этот черт… бритый?.. — спрашивал себя подъесаул, рассеянно глядя на маленькую возню среди малышей гимназистов, — они пробирались к учителю, который стал раздавать цветы из своего великолепного букета. Это было веселое, смешное, милое зрелище, но подъесаул чувствовал от него лишь тошную досаду и раздражение.

Резко звякнул два раза станционный колокол.

Учитель вошел на площадку вагона и замахал фуражкой. В ответ просыпались звонким каскадом молодые голоса:

— Прощайте, Михаил Иваныч!

— Счастливый путь!

— Не забывайте!

Малыши с увлечением закричали ура, — всегда, видно, рады случаю, шельмецы, пошуметь, произвести дебош. Улыбаясь мягкой улыбкой, кричал им учитель:

— Прощайте, господа!.. прощайте… Прощайте, мои родненькие! Что?.. Ничего не слышу!.. Ну да… прощайте! Не поминайте лихом!..

Третий звонок. Тронулся поезд. Подъесаул вошел в вагон на ходу, — за шумом и толкотней он упустил из виду свою даму, не видел, вошла ли она в вагон, осталась ли?

Стоя в дверях, он пристально всматривался в толпу, оставшуюся на платформе. Отодвинулась станция со своими огнями, проплыли деревья в сером шелке. Гимназисты махали фуражками и бежали рядом с вагоном, обгонялись, кричали что-то. Ушла платформа. На минутку выступили черные силуэты домов, резко очерченные на белом зареве городских огней, большой фабричный корпус сверкнул рядами освещенных окон, — и все скрылось за черной цепью товарных вагонов. Неподвижные и угрюмые, они сухим, отрывистым грохотом проводили убегавший поезд. Прогремел мост, побежали тихие подгородние слободки. Вдали, на горе, в городе, белыми пятнами обозначался ряд электрических фонарей, ниже дрожала сеть золотых огоньков, но пахло уже полем, зеленым, закутанным в мягкий сумрак простором. И гостья незваная, грусть одиночества, беспричинная и внезапная, сжала вдруг сердце подъесаула Чекомасова, точно что-то дорогое и милое навсегда осталось в этом чужом, незнакомом городе, и уже никогда не найдет он его впереди, куда несется грохочущий поезд…

Вошел в вагон. На половину задернутый газовый фонарь освещал, по прежнему, единственную пару ног в лакированных сапогах, — длинный чиновник в железнодорожной форме спал на диване без подушки, запрокинув голову навзничь. Подъесаул нечаянно задел за его длинные ноги и сказал: пардон! Спящий всхлипнул протяжным, меланхолическим вздохом, пошевелился, поднял голову.

— Пардон! — повторил подъесаул.

— Какая станция, а? — встревоженным голосом спросил чиновник.

— Проехали О….

— Проехали?!

Чиновник порывисто поднялся и сел. С изумлением и упреком уставился на офицера.

— Черт бы ее забрал… всю эту фабрику!..

— Проспали, что ль? — участливо спросил подъесаул.

— Как не проспать, — судите сами! Две ночи напролет глаз не сомкнул… Каторжнее нашего дела нет: ответственность!.. Смотри да смотри, а прозевал — начет! Коммерческое дело, например, есть такое дело… Там сколько названий надо знать… Как ты узнаешь, что это: сурепа или горчица? Немецкая азбука!..

Чиновник с упреком качнул головой, поскреб ее обеими руками и прибавил:

— Придется, верно, до скрещения ехать…

И с видом полной безнадежности снова завалился спать.

В купе рядом, против места, занятого подъесаулом, сидел учитель — тот самый, которого провожали гимназисты. Подъесаул сел к окну, на свой диван, погладил ладонями колени, побарабанил по ним пальцами и вкось, осторожно, кинул взгляд на своего нового спутника. Лицо простое, плебейское, широкое и немножко как будто рябоватое, белокурая бородка тремя кустиками, серые, должно быть, близорукие глаза глядят из-под белых бровей немножко устало или грустно. Все какое-то тусклое, смирное, ни одной яркой черты.