Спутники - [15]

— Да ведь это грабеж!

— Никак нет, вашбродь. Рази мы без понятия, чтобы что зря брать! Ну, вареник какой попадется, — в сакву его! Кому от этого убыток? Или калоши там, ношеные какие-нибудь… Или этакая вот посуда… цаганчик, под названием…

— Ка-ак?

— Цаганчик. У нас, в домашнем быту, в подобные взварок наливают… кутью… А мы вот тут, по-походному, две порции щей…

— Сейчас же брось эту мерзость! — говорю: — это вот какая посуда, а ты — две порции щей!

— Никак нет, вашбродь, это — цаганчик… Да вы, вашбродь, не стесняйтесь; мы кипятком его выпарили, — будьте без сумления…

— Брось сию же минуту, я тебе говорю!

— Ва-ашбродь! да тут две порции…

Подъесаул резко хлопнул ладонью по столику и виноватым голосом воскликнул:

— Не мог я тут, знаете, выдержать хладнокровия! Нервы были развинчены, совсем съехал с рельс… Развернулся, к-как дам по этой самой посудине! Лишь брызги засверкали в рожу этому идиоту…

— Возмутительно же, ей богу! — прижимая волосатую руку к груди, как бы оправдываясь, продолжал подъесаул после небольшой паузы: — во-первых, — мародерство… И без того дошел я до предела бедствий, так сказать, а тут эта скотина не утерпел, слизнул таки вещь и совершенно ему не нужную. А во-вторых, — эта свиная небрезгливость, некультурность эскимоса этакого перевернула мне душу…

Подъесаул негодующе фукнул и резким движением откинулся к стенке дивана. Пружины запели под ним протяжно и низко.

— И ведь что вы думаете? Отошел я несколько шагов, оглянулся: что, мол, он делает сейчас, — обидел ведь я его… А он нагнулся и вытирает рукавом мясные порции, — не утерпел таки, подлец, поднял с земли… зачем, дескать, им пропадать?.. Не эскимос, по-вашему?..

Шишкарев молча помотал головой. Не одобрял? изумлялся? — мудрено было понять. Долго молчали.

— Ну-с, так вот… — шумно вздохнул подъесаул: — приготовился я, знаете, ко всему… Разнос, — так разнос! Под суд — ну, под суд! Все равно! Пускай глотают…

Докладываю командиру: так и так, руководясь такими-то побуждениями, стал жертвой обмана… Вполне сознаю вину, не выставляю никаких извиняющих обстоятельств, кроме усердия во имя служебного долга. — «Усердие не по разуму!» — говорит полковник. Но говорит не сердито. Я думал: проглотит! Однако, представьте себе: нет! Штатская публика, — так думаю, — помогла тут мне. В ее глазах я был изверг, злодей, зверь, удав, — все, что угодно! Травили меня, я вам скажу, ну — чумную крысу так не травят, как меня травили… на все манеры! Но у военных корпоративный дух заговорил: командир и товарищи сплотились вокруг меня, взяли под защиту. Нарушение гарнизонного устава, конечно, несомненное, но побуждения — это было выяснено — благородные… И, в конце концов, никто, в сущности, и не пострадал: тот же Пуриц на другой день ездил по городу в полном своем здравии… Так что ж тут? Неужели на 24 часа к расстрелу?

— Отстояли. Корпусный командир, конечно, закатил лишь полмесяца гауптвахты, но фонды мои от этого не упали, а скорее выросли: товарищеское сочувствие дороже стоит. И я в те дни был в некотором роде центром… Ну, и революционная моя окраска тогда же вся без следа сползла. Теперь на счету, — как думаете — на каком?

Подъесаул весело подмигнул Шишкареву.

— На прекрасном счету! — воскликнул он, не дожидаясь ответа, тонким, неожиданным для его фигуры, радостно повизгивающим голосом.

Дружески хлопнул Шишкарева по колену и, заглядывая счастливыми глазами в его лицо, высыпал вдруг через нос целый каскад пырскающих звуков. Это было так заразительно, что даже тусклые черты учителя, с которых не сходила грусть безнадежно ушибленного человека, на одно мгновение засветились улыбкой.

— Так-то-с, милейший Михаил Иваныч! — проговорил подъесаул, отдохнув от смеха: — на прекраснейшем счету… да-с! И знаете, что я думаю? — Подъесаул понизил голос и с выражением таинственности прищурил один глаз: — Я, до некоторой степени, фаталист… Военные люди — все фаталисты. Знаете, что я думаю? Я думаю: на свете нет безвыходных положений! Все какой-нибудь выход да найдется! Уж на что вот я был, что называется, на краю, а вот… слава Богу… Вот и вы. Вы не робейте, голубчик! Я уверен: обернется и ваше дело благоприятно. Вы думаете: все погибло, кроме чести! А я говорю: дело случая!

Шишкарев встал, потянулся, зевнул — не совсем естественно и сказал:

— Что ж, это было бы не дурно… Но ведь надо отличиться… во имя служебного долга?

Подъесаул серьезно и убежденно сказал:

— Все — дело случая. Я — фаталист. Я даже, — он понизил голос и хитро подмигнул левым глазом, — я даже на счет бабочки этой уверен, что она от меня не уйдет, — та, что с нами едет… Хвалиться не стану: на эти на современные фасоны с настроением, томлением, умилением и прочими вывертами я не мастер… Я — по-кочетовому: раз! два! под ножку и — готово!.. Глазомер, быстрота и натиск! По-кочетовому… Тактика испытанная!..

Он мотнул головой снизу вверх и заразительно пырскающие звуки опять каскадом хлынули у него из горла и из носа. Шишкарев глядел в его счастливые глаза, чуть видные в узких щелках среди весело сбежавшихся морщин. Глядел, качал головой. А пырскающие звуки сыпались и плескались, как пенистый квас, выбивший пробку из бутыли. Дрожали круглые, сизые щеки, прыгали серьезные усы, мелкой, частой зыбью трепыхались широкие плечи, — могучий, стихийно-безмятежный смех и незамутимая сознанием радость бытия фонтаном били из всего сильного, гладкого, перегруженного здоровьем тела…